Он говорил дольше, чем все остальные, вместе взятые, перебивал, отбирал слово у очередного оратора, стремясь растоптать или хотя бы переиначить любую идею, кроме собственной. Во время перерыва он набросал некий документ, мало отличавшийся от Англо-ирландского договора, и попытался его продвинуть; когда же Дойл не дал согласия на том основании, что до сих пор на закрытых дебатах обсуждался документ совершенно другой, де Валера пригрозил уходом с поста председателя Дойла. Иными словами, в очередной раз отвлек всеобщее внимание от главного вопроса. Я понимала, что сужу об этом человеке предвзято (слишком много читала о нем, да и о последствиях его действий), и потому мысленно осаживала себя: так нельзя, Энн, ты, как любой историк, задним умом сильна, а Имон де Валера не знал и не мог знать, чем всё обернется. Действительно, легко судить с высоты 2001 года, легко тыкать пальцем – вот, дескать, кто всему виной – так сама История решила. Теперь, на заре 1922 года, в Дойле, в самой гуще событий, я видела другое – всеобщее глубокое уважение к Имону де Валера и желание смягчить его гнев. Впрочем, не укрылось от меня и еще одно обстоятельство: если перед Имоном де Валера благоговели, то Майкла Коллинза обожали.

Всякий раз, когда Майкл выходил к трибуне, в зале воцарялась тишина – люди дышать боялись, чтобы ни слова, ни интонации не упустить. Сердца начинали биться в унисон; разумеется, биения было не разобрать на слух, зато его пульсацией полнился зал, дрожь пробегала по рядам – никогда и нигде я ничего подобного не испытывала, не знала до сих пор, что такое истинное единение. Разумеется, я читала речи Майкла – я также видела его фото на митинге на площади Колледж-Грин в Дублине – фотограф, вероятно, находился на верхнем этаже соседнего дома, снимал из окна. Митинг проходил весной 1922 года. Для оратора сколотили тесные подмостки, внизу колыхалась людская масса. Лиц не разобрать, только головные уборы – бледные, будто нарочно засвеченные. Здесь, в Мэншн-хаус, народу было в разы меньше, но речи Майкла имели тот же эффект. Энергия, помноженная на убежденность, приковывала всеобщее внимание.

Дебаты между тем продолжались. Артур Гриффит, человек с болезненно-серым лицом, похожий на сильно похудевшего Теодора Рузвельта, с лохматой гусеницей усов и в круглых очках, кажется, поднаторел сдерживать ярость радикалов, в том числе Имона де Валера. Когда министр обороны Кахал Бру предпринял особенно резкий выпад против Майкла Коллинза, Гриффит отбрил его столь успешно, что зал взорвался аплодисментами, которые не смолкали несколько минут.

В одном я заблуждалась. Среди людей, собравшихся в Мэншн-хаус, не было обычных, среднестатистических граждан. Если Время и придало им лоску, то вполне заслуженно. Даже те, кого мне после моих архивных изысканий хотелось предать анафеме, – даже они демонстрировали патриотический пыл и полную искренность убеждений. Не совсем так – не демонстрировали, а чувствовали. Я видела перед собой не матерых, изворотливых политиков, но патриотов, уже проливших за Ирландию кровь, уже принесших другие жертвы на алтарь эфемерной независимости. Определенно, эти люди заслуживали прощения Истории и могли рассчитывать на понимание соотечественников.

– Увы, История будет несправедлива к этим патриотам. Нет, от нее справедливости ждать не приходится, – шепнула я Томасу, что глядел на меня глазами древнего старца.

– Но хоть какой-то толк из наших усилий выйдет? Хотя бы в будущем? Ответь, Энн, сделаем мы Ирландию лучше?

По моему личному мнению, люди вроде Артура Гриффита, Майкла Коллинза и даже Томаса Смита не могли исправить ситуацию в Ирландии, даром что более достойных сынов у этой страны не было и, пожалуй, не будет. Зато ей суждено встретить лучшие времена.

– Вашими усилиями Ирландия станет свободнее, – вот как я ответила.

– Этого мне достаточно, – выдохнул Томас.

Когда силы дебатирующих были на исходе, Майкл Коллинз сказал: «Довольно» – и объявил голосование – за Договор и против. Имон де Валера, который уже достаточно времени провел на трибуне, опять потребовал слова, он даже выкрикнул:

– Нас за этот Договор потомки осудят! Сама История осудит!

Но развить мысль Имону де Валера было не суждено.

– Вот и предоставим им делать выводы, – отрезал Майкл Коллинз.

Де Валера не нашелся с ответом, я же физически ощутила (заодно с каждым в зале) и боль сомнений, и тяжесть ответственности за страну. Один за другим представители избирательных округов начали голосовать. В результате Договор поддержали шестьдесят четыре человека, против высказались пятьдесят семь.

Словно ураган поднялся на улице, под окнами зала заседаний, когда были объявлены результаты голосования, однако в самом зале и намека не возникло на веселье или торжество. Недавнее синхронное биение многих сердец разладилось – сначала повисла пауза, в следующую секунду началась какофония.

Посреди всеобщего замешательства, вызванного утратой унисона, прозвучал твердый голос де Валера:

– Я желаю снять с себя все властные полномочия.

Майкл вскочил, руки тяжело легли на стол.

– Прошу всех успокоиться. Так всегда бывает – при переходе от войны к миру и наоборот неизбежно смятение, которое легко перерастает в хаос. Давайте распланируем наши дальнейшие действия. Давайте сформируем спецкомитет. Да, прямо здесь и прямо сейчас. Это необходимо для сохранения порядка и в Дойле, и в стране. Нам надо держаться вместе. Мы должны сплотиться, – убеждал Майкл.

Его слова не пропали даром – на мгновение зал затих, и у меня мелькнула надежда: этот человек столь благороден, что вот сейчас его волею будет преодолена сама судьба, и предназначенное не свершится. Боясь выдохнуть, я ждала.

Вдруг откуда-то сверху, с галереи, раздалось:

– Да это же предательство!

Все запрокинули головы. В первом ряду, у самого ограждения, стояла хрупкая женщина. Руки ее были сцеплены в замок, губы дрожали. Она казалась олицетворением самой Ирландии времен Картофельного голода.

– Мэри МакСуини, – прошептала я.

Глаза наполнились слезами. Я знала историю этой женщины. Ее брат, Теренс МакСуини, был мэром города Корка. В британской тюрьме он объявил голодовку и умер в мучениях. Понятно, что выкрик Мэри погасил искру надежды на объединение.

– Мой брат жизни не пожалел ради Ирландии! – продолжала Мэри. – Голодом себя уморил, чтобы привлечь внимание к бедствиям народа! О чем вы говорите, мистер Коллинз? Какое может быть объединение между теми, кто продал душу за объедки с имперского стола, и теми, кто не узнает покоя, покуда Ирландия не получит статус республики?

– Раскол станет катастрофой! – не сдавался Майкл.

Слова потонули в возгласах поддержки и призывах к дальнейшей борьбе. В общем гаме выделялся пронзительный, как у муэдзина, голос де Валера:

– Вот что я скажу напоследок, пока я еще президент. Мы отлично начали. Мы уверенно шли к победе. Мы многого достигли. Прошу всех, кто согласен с Мэри МакСуини, чье сердце тронула ее речь, собраться завтра здесь же для обсуждения наших дальнейших шагов. На той стадии, на которой пребывает наша борьба, отказ от нее поистине преступен. Весь мир глядит на нас!