Что вы хотели сказать, господин министр? К кому вы обращались?

– Девять на счету варвара и безликого, – Камбун что-то подсчитывал в уме. – Я видел, как они дрались. Итого четырнадцать убитых и один тяжелораненный. Может, больше, но я не стал бы на это рассчитывать. Берем наихудший вариант: с Фудзиварой пришло сорок пять бойцов. Значит, осталось тридцать человек. Пусть даже двадцать восемь…

– Против девяти, – завершил мысль инспектор.

– Семи. Господин не в счет, – Камбун беспощаден, я помню это. – Старший варвар ранен, он не боец. Скверный расклад, не спорю…

– Вы хотите покинуть храм? Сразиться с Фудзиварой?

– Боюсь, это не выход. В лучшем случае это позволит нам умереть с честью. Я бы гордился такой смертью, но я здесь не один. Сёгун благоволил к нашей семье… Нет, пасть в бою – это не выход.

– Что же тогда выход?!

«Я награждаю сообразно заслугам, – повторяет мой страх, оформляясь в догадку. – Но ваши заслуги не слишком велики. Может, у кого-то они будут больше?»

Я виноват. Я опоздал.

Перед тем, как погаснуть, факел вспыхнул ярче. Тени метнулись по стенам, одна быстрее других. С колен, ничем не выказав своего намерения, Камбун прыгнул в угол к сёгуну. Впору было поверить, что невидимая рука вырвала меч из пола, как из ножен, готова разить. Три тела слились в одно, я с трудом различал, где кто. От сильного толчка госпожа Такако ударилась затылком о стену. Стук прозвучал неожиданно громко, будто храм нарочно усилил его, только его, заглушив хриплое дыхание инспектора и брань Рикарду-доно.

Вряд ли удар этот причинил госпоже Такако большой вред. Но испуг придал благородной даме сил. Кошкой она прянула в сторону, вскочила, бросилась к дверям. Вцепилась в запорный брус, пытаясь поднять его, вырвать из крюков.

– Выпустите меня! Я все сделала, спешите ко мне!

Лязгали крюки. Плясал, содрогался брус. Он был слишком тяжел для слабых женских рук. Рыдая, госпожа Такако продолжала его дергать, срывая ногти, обдирая нежную кожу с ладоней. Разум понимал: «Не смогу!» Сердце не желало признать это.

– Вы не посмеете!

Она обернулась через плечо. Лицо дамы белым пятном висело в воздухе, словно жена сёгуна обернулась мстительным призраком. Брови, нарисованные на лбу, превратились в два устрашающих глаза.

– Не посмеете, нет! Я вдова сёгуна! Прочь!

И снова в дверь, пронзая доски взглядом:

– Выпустите меня! Я все сделала…

Стыдно признаться, но я окаменел. Мышцы не слушались, тело налилось тяжестью, способной остановить повозку, запряженную двумя быками. Факел погас, упала тьма. Я слышал, как чиркает кресалом господин Сэки, пытаясь добыть огонь, поджечь трут, а следом и какую-нибудь тряпку. Сыпались искры, но зрению они помогали слабо.

Еще одна тень. Камбун?

Стон. Хруст.

Факел вспыхнул вновь. Не знаю, что затолкал старший дознаватель в факельную корзинку, но света хватило, чтобы увидеть Кицунэ-дзару. У ног слуги инспектора лежала госпожа Такако. Голова дамы была вывернута набок – так, что у меня не осталось сомнений: жена сёгуна мертва.

Обезьяна убила ее.

– Прошу прощения, – слуга поклонился инспектору, как если бы совершил незначительный проступок. – Мне приказали, господин. Я не мог ослушаться.

– Что же ты сразу не сказал?

– О чем, господин?

– Что ты слуга инспектора?

– Вы бы не поверили, господин. Никто не верит.

– Зачем же ты прятался? Почему побежал?

– Кто останется на месте, если на него справляют нужду?

– Ты выполняешь поручение своего господина?

Обезьяна не ответила.

– Кто? – хрип инспектора был страшен. – Кто тебе приказал?!

Кицунэ-дзару молчал.

– Министр Фудзивара, – вместо него ответил я.

Инспектор сжал огромные кулаки. Поднял над головой:

– С чего вы взяли?

– Долгая история. Приказ отдал Фудзивара, не сомневайтесь.

Я не стал объяснять. Иначе пришлось бы рассказывать о том, как мой отец задержал обезьяну в ночном переулке, как слуга пытался сбежать, не желая, чтобы о его поздних прогулках узнал его собственный господин.

– Вдова сёгуна, – вместо этого я повторил слова госпожи Такако. – Она сказала: «Я вдова сёгуна!» Вашему слуге велели убрать эту несчастную, если она решится исполнить другой приказ министра. Думаю, его светлость уже мертв.

– Жив, – возразил из угла Камбун. – Всего лишь обморок.

– Великий господин жив?!

– Она хотела перерезать ему горло. К счастью господина, эта женщина медлительна. Я успел подставить руку. Нож рассек мне предплечье, кровотечение незначительное. Нам повезло, она не стала бить дальше. Решила, что от лезвия пострадал ее муж…

«Я вдова сёгуна!»

Я уже все понял, когда Камбун задумчиво произнес:

– У меня кружится голова. Мне трудно дышать.

И мигом позже:

– Нож был отравлен. Не думаю, что мне долго осталось. Шесть человек, инспектор.

– Что? – прохрипел Куросава.

– У вас будет шесть человек, если дело дойдет до драки. Боюсь, я уже не в счет.

Инспектор встал.

Кицунэ-дзару без труда выдернул бы брус из крюков, но обезьяна не предприняла попытки сбежать. Слуга смотрел в пол, не двигаясь с места. Он признавал за господином право судить и вынести приговор.

– Мне велели убить сёгуна, – голос Кицунэ-дзару был тверд. – Я отказался. Сёгун выше министра, я мог не исполнить приказ. Тогда мне велели убить госпожу. «Если она сделает то, что сделает…» Я знал, о чем речь. Я не мог отказаться: убийца сёгуна заслуживает смерти. Мне запретили говорить вам об этом. Я подчинился: первый министр выше вас, господин. Я все сделал правильно, сейчас ваша очередь.

Если это была оплеуха, ей можно было сломать дерево. Раньше я слышал о харитэ, пощечинах, какие дают сопернику борцы сумо. Гром и молния! Я даже видел эти пощечины на открытом помосте, установленном на центральной площади в Акаяме. Но я и представить не мог, что это значит на самом деле, когда гиганта ничто не сдерживает.

Голова обезьяны мотнулась так, словно в нее ударили тараном. Слугу швырнуло к дверям, виском он ударился о доски, боком – о железный крюк. Что бы ни хрустнуло – ребра, шея или височная кость – это уже не имело значения.

Мертвец упал на труп госпожи Такако.

Одной рукой инспектор поднял Кицунэ-дзару и отбросил прочь, к стене. Изменниками были оба, жена сёгуна и слуга инспектора, но позволить обезьяне лежать на теле знатной дамы, будто они любовники – нет, такая мерзость стала бы нарушением всех возможных приличий.