Плеснула вода.

Поглощен ужасными событиями, чувствуя себя оскверненным и смертью, и предательством, я не сразу сообразил, что слышу плеск не в первый раз. Меньше всего это напоминало плеск волн, речных или морских. Скорее я бы поверил, что самураи Фудзивары решили умыться перед дверью храма, прежде чем войти и воздать почести чужому богу.

Я потянул носом. Запах развеял все мои сомнения.

Ламповое масло!

Стены расчертили тонкие огненные строчки. Пламя, разгоравшееся снаружи, высветило малейшие щели между досками. Ханаби, вздрогнул я, огненные цветы. Контуры лепестков сочились удушливым дымом. Закашлялся сёгун: уперся ладонями в пол, сел, с недоумением вытаращился на нас. Наш единственный факел мигал, готов погаснуть, но это уже никого не беспокоило.

Очень скоро огня здесь будет больше, чем хотелось бы.

Мой обман не задержал первого министра надолго. Фудзивара слышал крики, узнал, что сёгун мертв – и решился. Цель достигнута, остальное – мелкие незначтельные подробности. Окажись обман правдой – даже если фуккацу вернется, есть способы заткнуть рты уцелевшим, обвинить их в убийстве Оды Кацунаги.

– Дадим бой предателям! Умрем с честью!

Сэки Осаму шагнул к двери, доставая из ножен меч.

– Вы правы, – инспектор мягко отстранил его. – Но первым пойду я.

Он обвел взглядом наш маленький отряд. Мигеру что-то сказал варварам на их наречии. Варвары кивнули, Фирибу-доно с трудом поднялся на ноги.

– Выходите следом за мной. Вы, Рэйден-сан, идете последним.

– Да, Хигаси-сан.

– Защищайте его светлость.

– Да, Хигаси-сан.

Я назвал инспектора так, как он хотел еще при первой нашей встрече.

Сёгун встал из угла мне навстречу. Его светлость окутывал дым, подсвеченный пламенем. Лицо – маска отчуждения, вылепленная из белого воска. Ода Кацунага походил на мертвеца, восставшего из могилы. Впрочем, мертвецы не кашляют.

Я подставил плечо:

– Обопритесь на меня, ваша светлость.

– Будьте готовы, – предупредил инспектор.

И взялся за запорный брус.

Пламя гудит. Пламя трещит.

Воздух в храме превратился в живой огонь. Сквозь дым ничего не видно в двух шагах. В глаза сыпанули жгучего перцу, в горло – песку. Дождь! Был же дождь? Почему храм так занялся? Масло? Дерево сырое, оно и от масла так быстро не загорится…

О чем я думаю?!

Надо сложить какой-нибудь стих. Все воины древности, если верить хроникам, перед смертью слагали стихи. Слова не идут на ум. Свободной рукой извлекаю из ножен меч. Он подсказывает:

Инспектор снимает брус с крючьев, перехватывает поудобнее – и сокрушительным пинком распахивает двери храма. В проем бросается клубок огненных щупальцев. Куросава шагает в объятия чудовища, с плеча машет тяжеленным брусом. Черные тени, отчаянно вопя, разлетаются кто куда.

За инспектором следуют остальные.

Крики. Лязг стали. Отсчитываю пять ударов сердца. Если бы не сёгун, я бы давно уже был снаружи. «Защищайте его светлость!» – приказал мне инспектор. «Защищайте сёгуна!» – кричал я на помосте. Долг самурая…

Все, больше не могу! Сейчас сгорю или задохнусь.

– Идемте, господин.

Три шага разбега. Рывок. Пламя, бушующее в дверях, мы проскакиваем без потерь. Вспышка в кровавом мраке. Клинок? Едва успеваю подставить свой, защищаясь от удара.

– Умри, предатель!

Кто это вопит? Сёгун?!

Клинок его светлости глубоко входит в грудь изменника. Тот еще жив: из последних сил он замахивается снова – и я делаю то, что уже делал сегодня. Моя нога пинает умирающего в живот, изменник валится в темноту, которая его извергла.

– Смерть негодяям! Банзай!

Мне нет прощения. Где сёгун? Кого защищать?!

Ага, вот он. Там, где рубятся, хрипят, убивают. Спешу туда же. Спешу так, словно меня там обещают накормить горячим супом с лапшой. Смерть пирует, зовет младшего дознавателя Рэйдена к столу. Чудом успеваю пригнуться, нырнуть под дубовый брус в руках инспектора. Меня обдает горячим ветром. Брус улетает, возвращается, впечатывается кому-то в лицо.

Сёгун!

В сполохах огня мечутся яростные демоны.

Ад? Пусть ад!

Блеск клинков. Отблески пламени в глазах.

Не даю подойти к сёгуну, зайти со спины. Кацунага рычит, визжит, рубит. Князь Ода празднует возвращение эпохи великой резни. Благородные предки князя, небось, пляшут в раю от радости. А я что? Рублю, визжу, кричу. Левая рука слушается плохо. Вытираю плечом щеку. Что там? Горячее, липкое. Меня ранили?

Жив – и ладно.

Пляшут ли мои предки? Радуются ли? Не знаю. Вот присоединюсь к ним, спрошу. Довольны ли вы мной, а? Я уже скоро, тут надолго не задержишься…

Нога едет в жидкой грязи. Лезвие свистит над головой. Тычу куда-то мечом. Куда-то слабо сопротивляется. Попал? Да сколько же вас?! Когда уже закончитесь?! Звон, хрип. Свист, лязг. Верчусь угрем на сковородке. Хлещу сталью, как плетью. Спасибо за науку, Ясухиро-сенсей!

– Смерть предателям! – рычит в ответ сенсей. – Банзай!

Это он в моей голове рычит. В моей памяти. Нет, не в памяти!

Не в голове!

Сумятица, крики. Люди валятся, как подкошенные.

– За сёгуна! Банзай!

– Сёгун жив! – кричу я. – Банзай!

Мою грудь наполняет ликование. Оно горькое, колючее. Горло раздирает кашель: сухой, жестокий. Меня скручивает в три погибели. Это спасает мне жизнь: меч свистит мимо, срезая клок распатланных волос. Выпрямиться или ударить в ответ я не успеваю. Гром и молния, воистину молния! Узкая, блестящая, она пронзает врага насквозь.

Мигеру?

Нет, Рикарду-доно.

Я кланяюсь ему, благодарю, но варвару не до меня. Если честно, мне тоже не до него. Я рвусь вперед – не потому что хочу, а потому что туда рвется сёгун. Голос сенсея Ясухиро отчетливо слышится с той стороны. Для его светлости этот голос – что манок для птицы.

– Смерть! – возглашает Ясухиро.

Откуда и взялся?

– Смерть! – откликается Ода Кацунага. – Смерть изменникам!

В крике сёгуна безумие мешается с торжеством. Он рубит, рублю я… И вдруг оказывается, что рубить больше некого.