– Если б я не влипла, я бы порекомендовала тебя в торговый дом До-Энселе. Может, и сработало бы… Но сейчас моя рекомендация – это улика. Прости, что я тебе тогда голову разбила…

– Ну, я ведь сам начал… – Он присел на другой валун, сцепил худые пальцы с обгрызенными ногтями и отбитыми в ходе долгих тренировок костяшками. – Хотел арестовать… Я же не знал тогда, какая ты на самом деле. Кстати, я даже о награде за поимку не думал, только арестовать – и все! Словно какое-то помрачение… Действительно, похоже на заклятье, но я-то помню, что никто на меня заклятья не накладывал. Не могло же оно само собой ко мне прицепиться!

Тупо заныла рука, раздробленная челюстями Драгохранителя и потом исцеленная. Лаймо потер ее и слегка поморщился.

– Арс сказал, мы сядем на базе контрабандистов в квартале Стеклянных Куполов, у него там контакты. Знаешь это место?

– Знаю. – Он оживился. – Там очень красивая иллюминация по праздникам. Ты ни разу там не была?

– Нет.

– Завтра увидишь! Каждый купол светится своим цветом, на деревьях фонарики развешаны, в окнах лавок всякие украшения… Там живет мамина подруга, мы по праздникам всегда ходили к ней в гости.

– А горячий шоколад там продают?

– Сколько угодно. Там полно кондитерских.

Роми попыталась представить разноцветные стеклянные купола, толпы гуляющих, новогоднюю суету… И в небе плывут две серебряные луны, Омах и Сийис. В последний раз она увидит Панадар веселящимся, в праздничных блестках – и таким он останется с ней на всю жизнь.

Под источенными временем каменными сводами колыхались тени, металось многоголосое эхо. Сквозь трещины заглядывало внутрь чернильно-черное ночное небо.

Зал озаряли факелы. Магический источник света был только один – панадарская лампа в виде звезды, прикрепленная к стене над высеченным из камня алтарем. Место около алтаря пустовало, жрец-проповедник еще не появился. Паломники в темных бурнусах и плащах, их набилось в зал не меньше тысячи, терпеливо ожидали чуда.

Шертон и Бирвот стояли в толпе, неотличимые от остальных. Оба молчали: разговор выдал бы чужаков.

Из неосвещенного проема сбоку вышел жрец с выкрашенным алой краской лицом. Паломники, издав восторженный вопль, пали ниц, лазутчикам пришлось последовать их примеру. Осторожно приподняв голову, Шертон заметил, что шкатулка возникла на алтаре внезапно, словно выскочила из каменной плоскости. Механика. Или магия? Одновременно со всеми он поднялся на ноги.

Благословив паломников, жрец-проповедник провозгласил:

– Отворите свои уши, дети Божии! Ибо приобщитесь вы сейчас к Его мудрости, узнаете новое о деяниях Его! Бог дает и Бог берет! Внимайте!

Он на мгновение наклонился над шкатулкой, и та заговорила хорошо знакомым Шертону голосом ректора Императорского университета:

– «Шестой день месяца Стрелы. Керлоний, этот негодяй из Высшей Палаты, пальцем не шевельнул, чтобы пробить новый закон о торговой надбавке на манглазийскую шерсть, а ведь все у нас было обговорено, и я обещал Вазениусу, что закон пройдет! Подвел Керлоний… Итак, чтобы не забыть: завалить на вступительных отпрыска Керлония, а Вазениусу придется вернуть те эсиприанские статуэтки… Да, и завтра же попробовать новый порошок для освежения памяти. А, вот еще: жену Зуптана из умеренного крыла Палаты видели на балконе голой. Не забыть бы послать к его дворцу смышленого раба с запоминающим зеркалом. Авось еще покажется, пригодится потом против Зуптана. Ох, тяжела ты, жизнь… Конец записи».

Шкатулка умолкла. В зале царила мертвая благоговейная тишина. А Шертон смотрел на жреца с невольным уважением: надо же, каков мастер, сумел взломать магический пароль!

– Что хотел сказать этим Господь наш? – сверкая глазами, вопросил жрец. – Профаны подумают, что в Его послании речь идет о мелочном и суетном, потому и нуждаются речи сии в посвященных толкователях! Ибо манглазийская шерсть – это благодать, и пробьет она сердца наши, как стрела пробивает натянутое полотно. А кто встанет на пути благодати, того завалит Господь каменьями своего гнева, и не только его самого, но и отпрысков его недостойных до десятого колена! И это есть Божий закон. А новый порошок для освежения памяти суть преклонение и послушание! Чьи уши открыты, тот и помнит. Возвращает Господь праведнику Вазениусу его эсиприанские статуэтки, и так любому щедрому за его щедрость воздастся сторицей. А голая жена – это бесчинство, и всегда она против мужа своего и рода, потому надлежит бесстыдно оголившуюся на людях жену оставить на равнине одну без воды и пищи. Тяжкое бремя наша жизнь – вот заповедь Господа. Внемлите же Его безмерной мудрости!

Стискивая зубы, чтобы не расхохотаться, Шертон оглядывал храм, запоминал местоположение колонн, проемов, алтаря, двух малых алтарей справа и слева… Между тем жрец, проявив редкостную даже для жреца находчивость, закончил истолковывать запись профессора Ламсеария от шестого дня месяца Стрелы, и начались хоровые песнопения.

– Что за дар принес Господу нашему Матиций из Высшей Палаты? – вопрошал другой священнослужитель, безбородый, с богатым мелодичным тенором (скорее всего, кастрат). И сам же отвечал: – Средство от спины и средство для живота, и еще лампаду-цветок, испускающую золотой свет, коя открывается и закрывается…

– От спины и от живота… золотой свет… открывается и закрывается, открывается и закрывается… – нестройным хором подхватили паломники.

– А что даровал за это Господь наш Матицию? Дочку его Миэйлу протащил на вступительных, хоть она и дуреха…

– Протащил, хоть она и дуреха… – воодушевленно вторил хор.

– Трудно человеку войти в рай, дети Божии! – прокомментировал это жрец-проповедник. – Однако безгрешных Господь наш собственноручно туда протаскивает, а грешных еще на подступах к раю заваливает каменьями своего гнева. Будьте же послушными детьми Господа и не забудьте сделать приношение храму! Не скупитесь перед лицом Бога!

Прислужник с глиняной чашей начал обходить паломников. Когда подошла их очередь, Шертон и Бирвот тоже бросили туда по горсти грубо отчеканенных окрапосских медяков. После прощального благословения они вместе с толпой вышли в темноту, на продуваемую ветром равнину.

«Надо поскорее изъять шкатулку, – подумал Шертон, – а то местные жрецы состряпают на этом материале феноменально уродливое вероучение!»

На следующий вечер он проник в храм один. Забрался через окно и, миновав несколько сильно разрушенных пыльных коридоров, оказался на пороге задрапированного коврами полутемного помещения, освещенного единственной масляной плошкой. Прямоугольный проем вел отсюда в зал с алтарем и приглушенно гудящей толпой паломников.

На полу, на подушках, отдыхало шестеро жрецов, в том числе проповедник с алым лицом. Шертон не издавал ни звука, не смотрел на них, не ощущал ни беспокойства, ни нетерпения, ни заинтересованности – ничего, что могло бы выдать его присутствие. Благодаря этому приему он благополучно миновал ловушки, установленные в заброшенной части здания (скорее всего, жрецы кочевников унаследовали их от древних строителей каменного колосса), – те реагировали на человеческие эмоции, но Шертон двигался к цели, не испытывая эмоций. Заурядный вор не прошел бы дальше первого коридора.