– Ты вернешься в то самое мгновенье, когда шагнула сквозь зеркало. В этом есть свои плюсы. Можешь сделать вид, что никуда и не пропадала.

Вытерев губы салфеткой, я смотрю на нее.

– Нет. Я хочу в другое место. Мне надо кое-что сделать, прежде чем мои крылья исчезнут. Прежде чем я смогу начать жизнь сначала.

Вот как работает портал: нужно просто представить, где я хочу оказаться. Но на той стороне должно быть достаточно большое зеркало, чтобы я могла в него поместиться. В человеческом мире правила строже. Поскольку единственные три места в лечебнице, которые я видела, – это регистратура, холл и туалет, я стискиваю крошечный ключ, который висит на цепочке у меня на шее, и выбираю очевидный вариант.

Согнувшись, я пролезаю сквозь портал и ступаю в чистенькую раковину. Руками я хватаюсь за края, чтобы не упасть… и чуть не врезаюсь в сестру Дженкинс, которая стоит, нагнувшись, и роется в косметичке. Карандаш падает на пол. Она пятится и с размаху садится на кафель рядом с унитазом, глядя на меня вытаращенными глазами. У нее вырывается какой-то странный звук, нечто среднее между аханьем и хныканьем.

Наверное, я еще могла бы объяснить узоры на лице и крылья, сказав, что это просто маскарадный костюм, но как объяснить то, что я вылезла из зеркала?! Самое лучшее – уйти. Пусть думает, что перетрудилась. В любом случае, вряд ли она меня узнала.

Я прячу ключ за корсаж и делаю глубокий вдох. В нос шибает запах дезинфекции. Нижние юбки шуршат, когда я спрыгиваю на пол. Свежевымытый пол холодит босые ноги.

По пути к двери я слышу, как сестра Дженкинс издает сдавленный писк. Тогда я останавливаюсь. Она по-прежнему сидит на полу, в таком шоке, что у нее буквально слюна течет. Из кармана, вместе с ключами, выпал наполненный шприц. Мне даже становится жалко сестру Дженкинс… а потом я вижу на шприце ярлычок с именем Элисон.

Я наклоняюсь и забираю ключи.

Сестра, разинув рот, смотрит на меня.

Мстительное чувство берет верх, и я уступаю слово своей худшей половине.

– Знаете, вы сегодня какая-то очень взволнованная, – говорю я, ногой подкатив шприц к ней поближе. – Примите что-нибудь… вам надо выспаться.

Сдвинув набок шляпу, я поворачиваюсь к двери и расправляю крылья – для пущего эффекта. Выглянув и убедившись, что за дверью никого, я выхожу, подавив улыбку.

Стерильный коридор, который раньше меня пугал, теперь совсем не страшен. Я перебегаю из угла в угол и прячусь в тени; пару раз меня чуть не замечают, но, поскольку в клинике только ночная смена, я быстро добираюсь до третьего этажа, где находятся камеры для буйных. Там никого нет. Мне не приходится гадать, где сидит Элисон. Назовите это чудесной интуицией, но я просто знаю.

Отперев дверь, я тихонько захожу внутрь.

Элисон, которая лежит в углу, свернувшись клубком, поворачивает обритую голову и смотрит на меня.

– Элли?

Ее голос звучит тихо и сдавленно.

Я бросаю шляпу на пол. В тусклом свете Элисон выглядит особенно хрупкой и слабой, и у меня сжимается сердце Может быть, она чересчур накачана лекарствами? Но Элисон тут же доказывает, что я ошиблась, – она встает, опираясь о мягкую стенку, и пытается выбраться из смирительной рубашки.

– К-крылья?

До нее очевидно доходит.

– Ты нашла кроличью нору.

– Всё уже закончилось, мама, – шепотом отвечаю я, осторожно шагая по мягкому полу.

Едва я успеваю расстегнуть липучки, удерживающие руки, как она обнимает меня. Мы опускаемся на колени, крепко прижимая друг друга к себе.

– Но ты стала одной из них, – всхлипывает Элисон, уткнувшись мне в шею. – Проклятие…

– Никакого больше проклятия, – отвечаю я и трусь щекой о пушок у нее на голове. – Его никогда и не было. Я так много должна тебе рассказать…

Я просыпаюсь от урчания в животе. Вокруг звучит белый шум, из-под занавесок пробивается солнечный свет. Всё еще как пьяная, я смотрю на календарь над кроватью. Суббота, первое июня. Утро после выпускного бала.

Идеальный расчет. Воспользовавшись зеркалом в туалете лечебницы, я успела вернуться домой как раз вовремя, чтобы переодеться и немного поспать. Хотя, в общем, я совершенно не помню, что было, когда я вышла из трюмо у себя в спальне.

Может быть, потому что я на самом деле ниоткуда не выходила. Может быть, я вообще не попадала в Страну Чудес. Может быть, мне всё приснилось.

В панике я сбрасываю одеяло и сажусь. Что-то падает на пол. Это яшмовая гусеница. Она лежит рядом со шляпой Морфея.

Я щупаю шею и обнаруживаю цепочку с крошечным ключиком. И меня охватывает огромное облегчение.

Подняв фигурку гусеницы, я подхожу к зеркалу – нетронутому и гладкому – чтобы посмотреть на себя. Вот оно – доказательство того, что я прокатилась на устричной волне и осушила море губкой. Блестящая кожа и пряди ярко-рыжих волос никуда не делись. Узоры вокруг глаз пропали, и крылья тоже, хотя, заложив руку назад, я нащупываю бугорки у себя на лопатках. Крылья прорежутся, если они мне понадобятся.

Я поворачиваюсь, смотрю на угрей в аквариуме и содрогаюсь, вспомнив языки брандашмыга. Глядя на виолончель, я вспоминаю кое-что еще… странную песню Чеширского кота. А при виде стола и готовой мозаики из пауков воскрешаю в памяти удивительные спиральные созвездия, которыми любовалась, лежа в лодке.

Всё это воспоминания, реальные и неизгладимые. Счастливые, горькие, страшные, мучительные. Два человека были готовы пожертвовать жизнью ради меня. Морфей, который оказался навечно заключен в животе брандашмыга. И Джеб, который, вероятно, провел ночь после выпускного в отеле с Таэлор. Вполне возможно, что в этой подправленной реальности они не ссорились. Я не открыла Джебу дверь, а значит, его не было у меня, когда Таэлор заехала за ним.

Я выбегаю из спальни, забыв накинуть халат поверх майки и трусов, и лечу по коридору. Мне нужно наведаться к соседям и своими глазами убедиться, что Джеб выбрался из бормоглота.

Узнать, как теперь у нас обстоят дела.

– Осторожно, Бабочка. – Папа подхватывает меня, когда я поскальзываюсь на деревянном полу.

Так приятно снова его увидеть, что я смеюсь, чтобы удержаться от слез.

– Учусь кататься без доски, – шучу я.

Он улыбается, как Элвис Пресли.

– Осторожно, иначе подвернешь и другую ногу.

Я бросаюсь папе на грудь.

Он обвивает меня одной рукой и спрашивает:

– Эй, все нормально?

Я киваю, не в силах произнести ни слова: эмоции зашкаливают. Пусть мои объятия говорят сами за себя. «Я так соскучилась. Я люблю тебя. Прости за ту ссору».

Во второй руке у папы что-то дрожит. Оказывается, в ней он держит телефон. Я отстраняюсь.