раз в прошлом. Тем, кто бежал, прошлое рассказывало историю о германских мужчинах и женщинах, которые от века к веку воплощали волю нации в сильных, действенных и убедительных акциях. В этом саксонцы второй половины двадцатого века имели что-то общее с саксонцами первой половины шестнадцатого. Тогда национальное движение за реформы также исследовало по большей части неизвестное германское прошлое в поисках говорящих примеров, вокруг которых церковь и государство могли бы объединить свои усилия.

Более позитивное восприятие своей истории восточными немцами резко контрастировало с восприятием выдающихся западногерманских интеллектуалов. Они считали прошлое только прелюдией современных ужасов — в особенности, в эпохи сильных правителей. Полагая, что прошлое запятнано и ни в чем не является авторитетным и поучительным, многие послевоенные германские историки, философы и писатели отмахивались от его политики, обществ и культуры точно также как делали мудрецы девятнадцатого столетия. Наиболее критичные слышали мольбу послевоенных канцлеров о нормальности, как звуки сирены рейха Бисмарка и Германии кайзера Вильгельма II{765}.

ОБЪЕДИНЕНИЕ ГЕРМАНИИ, 1990 ГОД

Союз двух Германий и возвращение отправившихся в ссылку немцев из зарубежных земель сделало германскую идентификацию еще более важным вопросом. На протяжении двадцати восьми лет раздробленности, разделенные семьи продолжали надеяться на воссоединение. Соломинки, разожженные церковью, начали ровно гореть и направлять Восток к Западу в 1980-е годы. В обеих странах евангелистские и католические церкви продолжали проповедовать доктрины, привлекательные для людей — духовную свободу и равенство, вне светских ограничений марксизма-ленинизма и капитализма. Эти доктрины соответствовали как восточным коммунистическим, так и западным демократическим идеалам. В то же самое время Михаил Горбачев стал проводить в советском блоке программу гласности — свободы задавать вопросы, и перестройки — права на реформы. После согласия руководителя Восточной Германии Эриха Хоннекера в 1987 году позволить своим гражданам совершать краткосрочные визиты на Запад без обычной бюрократической проволочки, движение в сторону Запада стало не остановить.

Как холодная война вызвала раздел Германии, так и ее завершение сделало возможным объединение{766}. При растущих затратах на гонку вооружений и провале демонстрационных коммунистических государств, у Советов не оставалось выбора, кроме разоружения. После того, как они вывели коллективистское государство за пределы здравого смысла и человеческих возможностей, страны Восточного блока стали деморализованными диктатурами. А их граждане отдалились как от своей работы и результатов труда, так и от своих правительств.

Первая трещина в «железном занавесе» появилась в 1989 году, когда новая демократическая Венгрия, оставленная на произвол судьбы Советским Союзом, открыла границу с Австрией. Вскоре дырявой стала и чешская граница. В Восточной Германии начали падать меньшие занавесы, несмотря на целостность Берлинской стены. Заново обнаруживая себя, Социал-демократическая партия Германии (ФРГ) бросила вызов Социалистической единой партии Германии (ГДР), и новое интеллектуальное лобби, «Новый Форум», потребовал политических перемен. Под знаменем «Мы — народ» прошли революционные протесты и марши, в особенности в Лейпциге летом 1989 года. Выступления стали слишком многочисленными и настойчивыми, чтобы их могло разогнать и сломить государство. Влиятельные граждане — среди них Курт Мазур, в то время — дирижер Лейпцигского оркестра «Гевандхауса» [ «Гевандхаус» — музыкальный центр. — Прим. перев.] — успешно советовали проводить разоружение, а не пускать танки. После подталкивания Горбачевым, Хоннекер подал в отставку 1 октября и, в конце концов, эмигрировал в Чили. В первую неделю ноября новое правительство Эгона Кренца признало право граждан свободно путешествовать в Западную Германию и даже обещало им демократические выборы. 9 ноября Берлинская стена была проломлена, и тысячи людей в тот день ходили взад и вперед. В следующие выходные это сделали 4 миллиона человек{767}. К новому году ГДР уже рушилась, и это заметил западногерманский коллега Кренца. В то время как события развивались за пределами чьих-либо ожиданий, Гельмут Коль оказался в состоянии соединить две Германии.

Немцы называли его выборы в 1982 году Machtwechsel, или «смена власти» — а именно с четырнадцатилетнего либерального правления Социал-демократической партии Германии и Свободной демократической партии Брандта и Шмидта на шестнадцатилетнее консервативное правление Христианско-демократического Союза и Христианско-социального Союза Коля, с центристско-либеральной помощью Свободной демократической партии. Коль придерживался своих обещаний нормальности и стабильности, данных во время кампании. После того, как происходящие события сделали объединение двух Германий практически осуществимым, он надел на себя ярмо и никогда не оглядывался, правильно прочитав то, что было на уме у большинства немцев, которые хотели немедленного объединения своей страны. Обещая восточным немцам зеленые пейзажи и заверяя западных, что это может быть сделано с малой болью — ничто из обещаний не оказалось правдой — Коль бросил все силы на «объединение сейчас»{768}.

Через несколько месяцев после падения Берлинской стены Коль выиграл выборы в марте 1990 года, пообещав немедленное объединение Германии. Социал-демократическая партия Германии говорила в своей кампании об осторожности, что привело ее к краху на выборах. Коль и его коллега из Христианско-демократического союза на Востоке, Лотар де Мезьер, практически сразу же начали переговоры об объединении. За Machtwechsel последовало die Wende, «падение Стены», когда две Германии объединились сами по себе, без присмотра и диктаторства союзников. Коль подсластил перспективы для восточных немцев, предложив обмен валюты один к одному первых четырех тысяч марок зарплат и пенсий (после этого курс выстраивался в зависимости от возраста и богатства). В то время как это было благодеянием для бумажников восточных немцев, восточногерманская промышленность оказалась неспособной составить конкуренцию своим западногерманским двойникам{769}.

Немецкая сущность

Со времен Рима немцы боролись за определение себя, как народа. Сегодня граждане всех других европейских стран скорее не знают иностранных языков и не говорят на них, как немцы, — а если и говорят, то не так хорошо, как немцы. В таком поведении можно увидеть только волю к власти. Скорее, это рефлекс народа, которому на протяжении своей истории приходилось и который вынуждали демонстрировать свои способности и достоинство сильным, недоверчивым и опасным соседям.

Между падением Рима и созданием Империй франков и саксов, немцы, которым бросался культурный вызов, принимали институты, языки, законы и обычаи более высокоразвитых греко-римского и иудейско-христианского миров, которым они служили и которые покоряли{770}. С тех пор немцы тщательно изучали другие народы. Сегодня они гораздо чаще отправляются за границу во время отдыха, чем представители какой-либо другой нации{771}. С самого начала география и история делали центральные германские земли перекрестком международной торговли и культуры, а таким образом, — и учебными аудиториями со многими неродными учителями. Во время и после Тридцатилетней войны и затем