государству Ослабление власти и порядка стало большей проблемой для старых мировых демократий, чем расширение свободы и равенства. А новая германская демократия может предложить решение для современных болезней либерализма.

В свете германской истории нужно также спросить, может ли одна политика быть решением «всех германских проблем? Этот вопрос выталкивается на поверхность очень успешным восстанием модернизма против старомодности во время социокультурных войн в Германии девятнадцатого столетия. Имперская Германия ограничивала борющуюся демократическую, сильная, разрушительная, леволиберальная интеллектуальная культура подрывала германское Просвещение. А оно, в отличие от французского, пыталось ввести тяжелые нравственные и религиозные уроки прошлого в современность. Ораторы той культуры с презрением относились к верованиям старой Германии (в особенности, знающие иудейско-христианское учение), и провозглашали новую эпоху, в которой личность обновит мир, свободный от каких-либо учений прошлого.

Огни освободительных движений двадцатого века с тех пор очищали мощные эгалитарные этносы, которые теперь процветают на большей части Запада, от остатков имперского правления девятнадцатого века, а также расизма и социал-дарвинизма. Однако радикальный индивидуализм, атеизм, элитизм и утопизм интеллектуального и культурного восстания того столетия также дожили до двадцать первого века. Амбиции той революции, все еще сильные сегодня, являются такой же большой угрозой крепкой демократии, как и любое вероятное оживление фашизма{791}. Против того и другого лучшей защитой является старая и показавшая себя: факты и доказательства, скептицизм и здравый смысл, ясный ум и честность, смиренность и сила.

Страх перед немцами и немецкие страхи

С объединением Германий на горизонте, в выпуске журнала «Тайм» от 26 марта 1990 года в передовой статье спрашивалось: «Стоит ли миру беспокоиться?» Около 61 миллиона западных немцев, из самого большого государства Европы, объединялись с 17 миллионами восточных немцев, к которым постепенно добавятся неведомые количества немцев, разбросанных по всему миру. Несмотря на политические и культурные различия и поразительную стоимость, большинство комментаторов в то время представляли скорое появление политической и экономической могущественной группы. Тем не менее, за исключением Израиля и Польши, опрос общественного мнения показывал подавляющее одобрение объединения — даже в Советском Союзе, где война унесла 26 миллионов человек.

В заслугу Западной Германии «Тайм» отметил провал партий правого крыла после войны, которые не могли набрать необходимых 5 % голосов, чтобы получить места в Бундестаге. Гельмут Коль отмечал, что большинство немцев, живущих в 1990 году, не родились в военные годы, и их нельзя винить за творившееся тогда. Во многом, как канцлер Герхард Шредер, он указывал тем, кто судит немцев, на позитивные акции Германии после войны, немаловажной из которых была выплата 33 миллиардов долларов в виде военных репараций гражданам Израиля и другим евреям — эта сумма почти удвоилась к 2000 году и все еще растет{792}.

Несмотря на эйфорию 1989-90 годов, Германия после объединения остается беспокойной и разделенной страной. Граждане Федеративной Республики несут груз наследия двадцатого века, которое никогда не будет полностью забыто, определенно не придерживаясь приводимых восточными немцами логических объяснений. Объявив нацизм вариантом капитализма, от которого политика ГДР была свободна, ГДР полностью отстранилась от преступлений Третьего рейха, на основании чего не платила репараций Израилю после войны, а до объединения лишь предложила извинения{793}.

Кроме духовного и экономического груза войны и Холокоста, две стороны принесли в свой союз почти три десятилетия разнонаправленной политики и культуры, тяжелый багаж для повторного объединения. После исчезновения Берлинской стены осталась так называемая «стена в голове»{794}. Многим восточным немцам не хватало безопасности все обеспечивавшей ГДР, в особенности в плане работы, в то время как западные немцы негодовали из-за высокой стоимости спасения старого государства «Штази» и обустройства такого количества этнических немцев на своих землях. В 1989 году 370 000 восточных немцев перебрались в ФРГ; между 1990 и 1992 годами там поселилось более 1 миллиона. В отличие от них очень мало западных немцев переехали на Восток, но этот жалкий ручеек имел силу речного порога. Ведь немалое их количество отправилось туда предъявить права и забирать назад собственность, конфискованную советским режимом после войны, или конвертировать государственную промышленность в западную рыночную экономику. Восточные немцы часто не желали этого и смотрели на происходящее, как на мародерство и грабеж после объединения{795}.

Когда возбуждение от объединения спало, каждая сторона нашла причины для недовольства другой. В глазах западных немцев репрессивное восточногерманское государство, не взявшее на себя ответственности за национал-социализм, имело с ним гораздо большую политическую связь, чем демократический Запад. Учитывая послевоенные успехи, западные немцы, которые стали инструктировать своих восточных коллег по политическим и экономическим вопросам, принесли с собой дух морального превосходства. Восточные немцы называли их Besserwessis, или «всезнайками»{796}. Со своей стороны, восточные немцы считали себя более истинными антифашистами. Они гордились германским наследием с легкостью, которой не могли похвастать многие западные немцы. Сегодня леволибералы побуждают обе стороны превзойти свои национальные особенности и вести исторически анонимную и политически нейтральную жизнь европейцев и граждан мира.

Во время 1950-х и 1960-х годов леволиберальные германские ученые, общественные деятели и интеллектуалы продолжали раннюю денацификацию и прилагали усилия по переобучению, подвергая германскую историю и общество радикальной критике. Дети Фейербаха, Маркса и Ницше, эти германские критики интересовались не классическим германским прошлым, а людьми, способными начать все по-новому. С такими целями они в меньшей степени стремились к восстановлению и нахождению падшего Отечества, чем созданию нового германского государства, сильного в покаянии и падании ниц перед миром. Узко представляя германское прошлое, как протофашистское и неспособное просветить современный мир, они предприняли попытку скорее похоронить его.

Многие из самых суровых критиков выросли в военные годы, некоторые состояли в «Гитлерюгенд», в то время как другие недолго служили в Вермахте. Все считали, что жили на земле с «демократическим дефицитом»{797} и чувствовали за собой долг бросить вызов родителям, обвинив в военных преступлениях и ненормальностях в германской истории. Среди новых критиков выделялись философ и социальный теоретик Юрген Габермас и писатель и политический активист Гюнтер Грасс. В отличие от других известных левых, либеральных фигур, которые теперь, в мирное время служат германскому правительству, также готовые решать и военные вопросы в случае необходимости, — например, канцлер Герхард Шредер, бывший марксист, министр иностранных дел Йошка Фишер, бывший руководитель студенческих протестов и давний член партии зеленых, министр внутренних дел Отто Шили, со-основатель вместе с Петрой Келли партии «зеленых» и адвокат защиты для руководителей банды Баадера-Майнхоф — Габермас и Грасс сохранили свой юношеский идеализм и по-старому критикуют государство и в семьдесят лет