снова, при Наполеоне, немцы продемонстрировали способность принять и переработать иностранные модели. В обоих случаях размах иностранного завоевания и оккупации давал им основания сомневаться в продолжение их существования, политически и культурно, как народа. Во время обеих этих войн и во время восстановления, большие группы потерпевших поражение немцев жили на родных землях, подвергшихся реконфигурации иностранцами. Максимальное использование своего окружения стало немецким путем выживания и открытия себя.

Эта история особенно хорошо рассказана в истории германской музыки, где заимствующие немцы превзошли своих иностранных учителей. Начиная с гимнов Реформации, которые установили новую теологию как для старой религиозной, так и для новой популярной музыки, немцы стали пионерами во включении в свое чужого музыкального искусства{772}. Во время периода барокко лучшие немецкие композиторы улучшали музыкальные заставки и песни других народов. Бах, Гендель и их австрийские коллеги — Гайдн и Моцарт — нарушали авторское право в случае итальянских опер. Бах находил дополнительные модели у французских мастеров, в то время как Гендель адаптировал оратории Англии, где жил. Некоторые из этих ораторий прославляли древних евреев{773}.

Такое заимствование и использование культуры других не ограничивалось музыкой. Изучая старонемецкий язык и фольклор, Якоб и Вильгельм Гриммы сравнивали многие не-немецкие примеры. Якоб учился у Фридриха Карла фон Савиньи, вероятно, самого великого правоведа и историка права своего времени, который пытался постичь немецкую культуру через изучение права и сводов законов. Братья Гримм подобным образом рассматривали международную фольклорную литературу. Они писали Вальтеру Скотту и его коллегам в Ирландии, Англии, Норвегии, Дании, Чехии, Сербии и России{774}. После французской оккупации многие немцы боялись, что становятся свидетелями конца своей культуры, по этой причине они утешались и вдохновлялись учениями Савиньи и братьев Гримм{775}.

В девятнадцатом веке Рихард Вагнер, в тридцать лет ставший дирижером Дрезденского оперного театра, яростный сторонник событий 1848—49 годов, с гордостью нес провал революции на своей дирижерской палочке. Присоединившись к романтической реакции после поражения демократии, он смотрел внутрь в поисках высот, которые не смогла достичь политика. Поступая таким образом, он более мощно, чем какой-либо другой музыкант девятнадцатого века, отражал новую критическую культуру, указывавшую путь к двадцатому столетию. С одной стороны, он боялся «иностранных интеллектуальных продуктов», как музыкальных, так и немузыкальных, считая, что они коррумпируют более чистого немца. Тем не менее, этот самый völkisch из германских композиторов стремился сделать иностранный талант всеобщим.

В тридцать семь лет он под псевдонимом написал небольшую работу, поднимая на смех «еврейство в музыке». В результате, после того, как было выяснено авторство, он подвергся публичной критике и даже остракизму{776}. Из этого он, очевидно, извлек урок. Через тридцать два года он пригласил немецкого еврея, маэстро Германа Леви, дирижировать на первом исполнении «Парсифаля» в 1882 году, дав музыкальному таланту запоздалый и, к сожалению, единственный приоритет над антисемитизмом нового века{777}.

Бессознательно подготавливая путь для более темной стороны 1930-х годов, немецкие музыковеды девятнадцатого века упрямо продолжали поиск «немецкой сущности» в древности, пытаясь задокументировать специфическое для расы «нордическое чувство музыки». Этот поиск сфокусировался на древнем племени алеманнов и учитывал популярность лиры среди германских племен в целом, инструмента, который предполагает полифонию, что подразумевает музыкальную находчивость и изобретательность. Однако этот вывод был таким же ошибочным, как опасен был популярный расовый профиль. Классический стиль немецкой музыки кажется, скорее, происходящим от богемских корней, а не точных, определяемых германских{778}.

В 1860-е годы поиск германской общности усилил размышления о германской идентификации. Среди запущенных в то время сетей ничья не выловила более разнообразного улова, чем у много путешествовавшего этнографа девятнадцатого века Богумила Гольца. Самоучка, изучавший мировые культуры, Гольц писал о самых разнообразных предметах — таких как естественный ход развития женского организма, гений Шекспира, немецкие пивные и малые египетские города. Это изучение обеспечивало контекст и контраст для исследования им черт немцев, которые он находил присутствующими как за пределами германских земель, так и вне девятнадцатого века{779}. Создавая модели «универсального народа», которым он считал немцев, Гольц не был единственным. Между семнадцатым и девятнадцатым столетиями немецкие ученые были среди основных мировых экспертов по Древней Греции и Риму — если не самыми выдающимися из них. И они посвящали еще больше внимания изучению современных себе французского, английского и американского обществ{780}.

Гольц писал в десятилетие «Культуркампф» и национального единства. Он экстраполировал германскую индивидуальность от исторической роли Германии, как носителя греко-римской и иудейско-христианской культур в Европу. Соединяя точки, которые вели за Европу, он обнаружил космополитичный народ (Weltbürgerlichkeit), который одновременно знал слишком много и слишком мало о себе:

«Как человек стоит над всеми другими существами, немец привилегирован внутри человеческой расы, поскольку соединяет в себе характерные черты, таланты и добродетели всех рас и наций… Мы… — космополиты, всемирный исторический народ… и по этой причине не можем шовинистически сгоняться в стадо и нас нельзя гнать как тупых животных… Мы — народ, в котором все другие народы и расы земли могут найти свои корни и кроны.

Мы такие же трудолюбивые, упорные и умелые, как китайцы, и нам свойственны… их почтение к родителям, старикам… и князьям, [также] их уважение к учению и прошлой истории…

В нашем учении и других занятиях мы проявляем еврейскую талмудическую тонкость, организационные навыки, настойчивость… и неразрушимость, [также] еврейские злословие, клевету, зависть и склочность в нашей частной жизни, тем не менее, без нанесения ущерба еврейской общительности, теплоте, сочувствию и нежным семейным чувствам…

Мы склонны одновременно к сепаратистско-гражданскому кастовому духу [Индии и] его крайней противоположности, бесформенной арабской сказочной фантазии и мечтательной мифической теософии древних индейцев…

Мы ждем примирения династической автократии и демократии, отсталости и движения вперед, педантичности и открытий, утонченности и первобытности, имманентности и трансцендентальное™, центробежного и центростремительного, [старой] власти и [новых] идей, социализма и индивидуализма…

Если есть один народ, который от [ранних европейских] миграций до сегодняшнего дня освоил и сохранял мировую культуру при всех обстоятельствах, то это немцы. Римская история течет в немецких венах, потому что немцы ассимилировали римское право и обычаи, а после этого поднялись на новый уровень христианством, которое позволило немецкому народу стать новой реальностью…{781}

[Таким образом] немец, который не может объединить собственную землю политически, и имеет такие трудности в понимании концепций нации-государства и равновесия власти с другими государствами, в то же самое время помогает основывать государства и города в далеких частях мира… И он делает это,