При этом используя пастель опять же не как положено – для создания воздушных объемов и тончайших переходов света, – а просто как малярную краску. То есть покрывать пастелью цветовые плоскости. Пастель мне нравилась тем, что она сразу такая, как будет. Не надо ждать, покуда она высохнет, как акварель или даже как масло. Провел линию – и вот она.

На мои картинки, которых я наделал довольно много, тут же обратили внимание папины друзья. Они громко охали и говорили, что я ужасно талантлив. Папе это страшно понравилось, и маме тоже. Мои картинки окантовывали в рамки и вешали на стены. Причем не просто в обыкновенной металлической окантовке, как в фотомастерской по соседству, а в очень приятные, вполне серьезные рамки из светлого лакированного дерева. Папа договорился с каким-то мастером из Института мировой литературы на улице Воровского (ныне снова Поварская). Там оформляли выставки, и поэтому у них была небольшая окантовочная мастерская. Скоро вся наша немаленькая квартира была завешана моими картинками, и естественно, это вдохновляло меня, так сказать, на дальнейшее творчество.

Моя подруга Наташа Зимянина говорила потом, что, когда первый раз вошла в нашу квартиру и увидела мои картинки, она была поражена: как в этой семье относятся к своему ребенку, как его любят, как уважают то, что он делает! Может быть. И хотя все это предприятие с живописью лопнуло, любовь родителей к моим картинкам, наверное, как-то всерьез помогла мне жить.

Не так давно я пересмотрел эти свои картинки. Некоторые из них у меня дома, а некоторые висят на даче, в доме, который после маминой смерти достался моей сестре Ксении. Смотрю на эти картинки – и на самом деле понять не могу, было в них что-то, в смысле таланта и хоть какой-то оригинальности, или не было? Искренне ли говорили художники – друзья отца, что я такой необыкновенно одаренный мальчик, или они просто хотели сказать ему приятное? Так и не понял до сих пор. Ну и пусть. Должна же оставаться в жизни хоть какая-то серьезная загадка насчет себя самого. Насчет собственных способностей, возможностей, а также ума и чувств. Возможно, впрочем, разгадка в последней фразе: ума не хватает. Ну и что? Если человек должен уметь признаться себе в том, что он недостаточно красив, недостаточно богат, недостаточно знатен, то пусть же сумеет признаться себе и в том, что он недостаточно умен. Хотя именно это, как писал старинный русский эссеист Аким Нахимов в начале XIX века, – это-то и есть самое трудное.

Сначала у меня была маленькая картонная коробка пастели на тридцать примерно цветов, а потом мне мама купила большую. Там было, наверное, полтораста мелков. Почти что профессиональную, как сказала она. Хотя, как я потом понял, такой набор мне был вовсе не нужен. Лучше бы она купила мне три маленьких, потому что эти полтораста мелков были все разные: там было пять оттенков желтого, пять оттенков розового, пять оттенков красного, а синего, может, даже не пять, а пятнадцать. Потому что в пастели ведь нельзя смешивать краски, и поэтому каждый оттенок на пастельной фабрике, или как она там называется, изготовляется отдельно. Наверное, для какого-то профессионального пастелиста такой набор – настоящая мечта. Но я-то рисовал несколькими и однообразными красками. Желтый – значит желтый, синий – значит синий, безо всяких переливов и, упаси господь, светотеней.

Потом я попробовал писать темперой. Темперу я покупал в магазине «Чертежник», в знаменитом магазине художественных принадлежностей на Пушкинской улице, ныне Большая Дмитровка. Для того чтобы описать этот магазин с его бесконечными полками, на которых были красиво разложены всякие чертежно-рисовальные приспособления – от готовален и линеек до флакончиков и тюбиков с красками, – для этого нужен талант Бунина, который описывает колбасную лавку в «Жизни Арсеньева». Тут я умолкаю.

Темперой было интересно работать. Я раскладывал на полу картон, становился коленями на газету и мазал в свое удовольствие. Правда, темперой у меня уже выходило не так хорошо, как пастелью. Почему – не знаю. Вообще, это был какой-то странный всплеск. Какой-то выход эмоций. Наверное, связанный с тем, что мне в то время, в двенадцать – четырнадцать лет, еще не начали нравиться девчонки. Моя живопись – это был тайный предвестник сексуальности. А когда сексуальность вышла из-за кулис и ногой отбросила все эти этюдники, коробки с пастелью, палитры с выдавленной темперой – вот тогда я загадочно и даже трагически (для себя, разумеется!) начал терять способности к живописи.

Но в жизни все получается наперехлест – и с опозданием, и с обгоном. Именно в тот момент, когда я уже нутром почувствовал, что этот эпизод в моей чувственной биографии заканчивается, – именно тогда-то и усилились крики «Какой он талантливый!»

У меня была выставка в детской библиотеке № 5. Звучит скромно, но место лакомое – угол улицы Чехова (ныне опять Малая Дмитровка) и проезда Скворцова-Степанова (ныне снова Большой Путинковский переулок). То есть на самом углу, который смотрит на кинотеатр «Россия». Лесенка в пять ступенек вела в библиотеку с просторным залом, где были развешаны мои картинки. Занимался этим великий человек Владимир Иосифович Глоцер, который был противником всякого академического обучения искусствам и считал, что ребенок должен эдак свободно самовыражаться.

Глоцер был специалистом по детскому творчеству, исследователь Хармса и Введенского, человек, через много лет после нашего с ним знакомства разыскавший аж в Венесуэле Марину Дурново, жену Хармса, и издавший книгу ее воспоминаний под названием «Мой муж Даниил Хармс». Он был добрейшим человеком – хотя в последние годы у него было много ненавистников, потому что он, как говорили многие, завладел архивом Введенского и стал фактическим распорядителем его авторских прав; так что ни одну строчку великого поэта нельзя было опубликовать без разрешения и присмотра Глоцера, и он чуть ли не разорил исками какое-то прекрасное издательство. Но это было потом.

А тогда Глоцер был милым человеком лет тридцати пяти, с буйными черными кудрями, добрыми глазами, очками на толстом носу. Очень обаятельный, улыбчивый, располагающий к себе с первого слова. Настоящий педагог. Он и был таким с его многочисленными поэтическими студиями для одаренных детей. Написал прекрасную книгу «Дети пишут стихи». В одну юную поэтессу из этой книги я влюбился. Заочно! По стихам! Меня спасло только то, что, по уверениям Глоцера, эта девочка присылала ему свои стихи анонимно, так что познакомиться я с ней никак не мог, но очень об этом жалел. Это была минутная, а может быть, двухдневная, но сильная страсть. Что-то похожее на переживания Дениски в рассказе «Девочка на шаре» – тем более что в стихах