очарование молодости, почти детства, вынырнувшее из глубины десятилетий, бывает настолько сильным, что большинство событий действительно кажутся чудесными, волшебными и так далее. Но пойми и другое, любезный читатель. Наверное, мне на самом деле повезло. Потому что случившиеся в моей жизни события в большинстве своем и на самом деле были волшебными, невероятными, потрясающими в лучшем смысле слова. И люди, которых мне повезло встретить, были какими угодно, но только не обыкновенными и не плохими.

Валентина Николаевна в свое время окончила отделение классической филологии, то самое, на которое я уже тогда нацелился. Когда я у нее учился, она как раз переводила с древнегреческого роман Ахилла Татия «Левкиппа и Клитофонт». Она была дочерью советских композиторов Зары Левиной и Николая Чемберджи, поэтому жила в композиторском доме на Третьей Миусской улице (потом ее переименовали в Готвальда, теперь это улица Чаянова). Она преподавала латынь в инязе. Кроме того, она была замужем за молодым, энергичным, талантливым и безумно обаятельным журналистом, которого звали Владимир Познер. У них была дочка Катя, юная пианистка. Старуха Зара Левина тоже была еще жива.

Я приходил к Валентине Николаевне раз в неделю, мы дошли с ней от первого склонения до первой книги «Записок о Галльской войне» Цезаря. Она была чудесная, с очень яркой, выразительной внешностью, с большими глазами, чернокудрая, чертовски умная и всегда сочувственная и добрая. Ну и веселая, конечно. В ее комнате стояли книжные стеллажи от пола до потолка. Книги были в основном английские, античная литература тоже. Перед книгами на полках стояли старые курительные трубки, некоторые с прогрызенными мундштуками, каждая на отдельной деревянной стоечке – Валентина Николаевна курила и даже разрешала курить мне. Но мы с ней курили не просто во время занятий, а пройдя некоторый этап. «Вот закончим главку, – говорила она мне, – и тогда перекурим это дело». Несколько раз она приглашала меня в гости, когда у нее собиралась журналистско-филологическая компания. Познер, кстати говоря, курил трубку модного тогда ленинградского мастера Федорова. Но вот эти трубки, которые стояли в книжных шкафах, не трогал, я это заметил. Возможно, это были трубки отца Валентины Николаевны. А у меня была красивая длинная трубка старого мастера Янкелевича, подарок моего друга Васи Кулакова.

Познер был элегантен и весьма благовоспитан. Помню, как однажды я вошел в комнату, где он сидел с какой-то гостьей, и они разговаривали по-французски, очень лихо и красиво, будто орехи щелкали – у меня такая звуковая ассоциация возникла. Но как только я вошел, они, словно их переключили, заговорили по-русски – не со мной, а между собой, что интересно. Еще был смешной случай: я пришел заниматься, снял пальто, а Валентина Николаевна на минутку убежала в кухню и завозилась там. И не сказала мне, как это бывало обычно: «Проходи в комнату». Кстати говоря, я с ней был на «вы», а она со мной на «ты». Поэтому я остался стоять в прихожей, стоял и рассматривал корешки книг на полке. Книги там были везде, и в коридоре тоже. Через несколько минут Валентина Николаевна выскочила из кухни, наткнулась на меня в коридоре, всплеснула руками и закричала: «Ты ханжа! Ты настоящий ханжа!» Потому что она сразу поняла, что я остался в прихожей, как бы намекнув на то, что меня не пригласили войти. «Нет, ты просто ужасный ханжа, считай, что мы с тобой в ссоре», – сказала она, вталкивая меня в комнату. Я, разумеется, попросил у нее прощения и тут же его получил.

Когда мы закончили курс – это был конец девятого класса, в десятом мне уже настала пора готовиться к поступлению, – на прощание я подарил ей античную монетку, самую настоящую, какого-то римского императора эпохи заката империи. У меня была коробочка таких монет, не только античных, но еще и старых русских, которая мне досталась в наследство от бабушки вместе с небольшой коллекцией почтовых марок. Все это я раздарил. Хотя несколько монеток осталось. Никак не соберусь сделать себе перстень из монеты с профилем Филиппа II, отца Александра Македонского. Соберусь-соберусь, да и рассобираюсь. Да ну, думаю, пошлятина какая-то.

Еще была «немка», звали ее Ирма Эммануиловна. То есть немка самая настоящая. Но немецкий язык я так толком и не выучил, хотя занимался им на филфаке с первого по четвертый курс и на экзамене читал Томаса Манна, а также, извините, Шлейермахера. Но главными были, конечно, занятия английским языком, потому что английский предстояло сдавать на вступительных экзаменах.

Моей первой учительницей английского была мама. Но из этих занятий ничего не получилось, и даже не потому, что у мамы тогда еще не было диплома. А потому, что заниматься вот так, дома, с родным человеком нет никакой возможности. Разве что этот родной человек целыми днями разговаривает с тобой на иностранном языке, но это явно не тот случай. От занятий с мамой у меня осталось только одно смешное воспоминание. Она спрашивает у меня какое-то слово или какую-то фразу, я не знаю, как сказать, а папа, который в той же комнате, мне шепотом подсказывает, потому что он запомнил это слово с прошлого нашего занятия. Он подсказывает, а мама всплескивает руками и стыдит меня. «Ну что же ты, Денисочка! – говорит она. – Даже папа знает!» Вот это «даже папа» стало нашим домашним, как нынче бы сказали, мемом. Папа совершенно не обижался и сам время от времени говорил: «Даже папа понял. Даже папа умеет».

Потом была учительница Галина Михайловна, к которой мы, к слову сказать, ходили вместе с Мишкой Слонимом, потом самостоятельные занятия, о которых я только что рассказывал, – вот это чтение английских стихов, и, наконец, за два года до поступления в университет, – Нина Митрофановна Сахарова.

Она жила на Гоголевском бульваре, остановка «Сивцев Вражек». Пройти вперед, дальше в арку, через двор, и в доме второй линии – огромная коммуналка и комната, разгороженная на три. Сначала маленькая как бы прихожая, потом комната, в которой Нина Митрофановна, занималась с учениками – все это происходило за большим круглым, покрытым скатертью обеденным столом, – ну и спала тоже, потому что ближе к окну стояла кровать. Мебель, кстати сказать, была великолепная. Очень старинная и в полном порядке. В шкафу фарфор, хрусталь и китайские статуэтки. А сбоку (вход из прихожей) – совсем маленькая комнатка, которую занимала кровать и роскошный секретер чуть ли не XVIII века из лимонного дерева с бронзовыми накладками. Там жил ее сын Саша Сахаров, который уже учился на филфаке и на какое-то время стал моим хорошим товарищем.

Нина Митрофановна была