Петр Семенович открыл охоту на златолюбивых живок, чтобы и они расстарались, помогли сделать Винку видимой. Он же оплатил позолоту купола храма и усовестил-таки служителей, чтобы написали в столицу и всерьез испросили помощи у тех, кто знает тайное. Старший сын, тот, что печет куличи, прислал каких-то ученых… В общем, скучно не было.

Пока мы маялись, липы отцвели. Я устроила дюжину клумб и убедила пацана стать садовником – в семье и без него хватает мельников, а имению нужен пригляд. Высаженные нами розы зацвели. Парк приобрел ухоженный вид… Но Винку по-прежнему видела только я, и на меня саму уже смотрели с подозрением.

Когда лето перевалило через середину, я решилась на крайнее средство. Невозвратное. Обсудила все с Винкой, с ее семьей. Она и прочие нехотя, но согласились.

Был вечер. В бальном зале имения горели все свечи в люстрах и напольных канделябрах. Два ряда зеркал создавали бесконечные коридоры отражений. Семья собралась за столом. Я открыла парадную дверь и встала на пороге. Настраиваться пришлось долго. День был душный, и даже вечером я не ощущала никакого намека на холод. Вдобавок сама затея мне не нравилась, выполнять свою же задумку я в общем-то не желала… Но постепенно ветер загулял, свечи затрепетали. Дверь дрогнула, скрипнула… Я уперлась в тяжелую створку – и она начала меня выдавливать в зал, к людям. Я всеми силами сопротивлялась, тьма за дверью делалась тяжелее, объемнее, норовила поднажать и отрезать наш мир от инакости.

Как же я умаялась! Ведь приходилось вдобавок держать Винку, а ее тянуло за порог, прочь…

В проеме двери Дивинию Чегдош увидели все. Ненадолго ветер стих, высшие силы смилостивились, дали ей время попрощаться. Дед Лукин и его жена щурились, им хозяйка имения показалась лишь через отражение в зеркалах. Внуки Винки увидели ее саму, но бледным контуром. Зато Петр Семенович рассмотрел всё ясно, подробно. Этот большой, солидный мужчина расплакался, стал повторять – мама, мама… И я рыдала. Слезы мерзли на щеках. Проклятущая дверь жгла кожу. Вот она дрогнула – и снова стала наливаться тяжестью! Я упиралась, стиснув зубы: ну что за подлый случай. Мама и сын могут увидеть друг друга всего-то раз, и не обняться им, даже за руки не подержаться. Ледяной ветер могуч, он – в своем праве. Налегает на дверь с другой стороны, норовит захлопнуть ее! Щель делается тоньше, тоньше… и – пропадает со стуком!

– Все, – я сползла на пол.

– Мама, – шепотом выдохнул Петр Семенович. Стер слезы. Присмотрелся ко мне, всплеснул руками. – Юна, ты навроде… седая? Нет, показалось. Пыль.

– Пыль, – я стряхнула с волос то, что казалось пылью и не оставляло внятных следов на одежде и на полу. Не вынуждало чихать. Оно – нездешнее, холодное и тусклое. На сей раз отдать его некому, и груз пребывания рядом с порогом давит меня к земле, гнетет… Эту пыль я бы назвала – прах. Но мне страшно так думать. И я не скажу ничего подобного вслух.

Прощальный ужин закончился быстро. Никто не разговаривал. Только я разок нарушила молчание и пообещала, что еще поживу в имении. Попросила больше мне не платить. Не знаю, хотели они платить или нет, желали видеть меня гостьей или наоборот, стремились выдворить. Но – промолчали. Я отвернулась, побрела в свою комнату. Свернулась клубком и рыдала всю ночь.

Я нелепое создание! Нашла подругу. Нам было легко вдвоем. Вот только она умерла до моего рождения. А мы бы ладили, поддерживали друг друга… в какой-то иной жизни. Не в этой.

– Юна, ты коза суконная, ты дура! Не умеешь ничего такого, что надо уметь людям, – сказала я себе утром.

Села, ощупала лицо, похожее на тесто. Глаза опухли, не могли открыться в самую узкую щель. Нос стал облезлой картошкой. Я умылась, кое-как открыла глаза – и пошла сажать барвинки. Их запах должен сохраниться в имении.

Я такая жалкая… ничего не могу сберечь. Только память и этот запах.

Душа есть свет лампады, божьим промыслом возожжённый. И лишь Вышнему ведомо, сколь масла в той лампаде, каков срок ее горения в сей жизни. От людей же зависит, очищено ли от скверны стекло помыслов, не разбавлено ли масло болотною водою алчности и себялюбия, в срок ли подкручен фитилек искренней молитвою и праведными деяниями. Покуда светоч горит ровно, не угасит его бесовская тьма, не одолеют порывы сиюминутных невзгод. Но, увы, слабы люди. Сами мы потворствуем тьме, а после сокрушаемся и возводим напраслину на высших – не остерегли, не защитили, не отзывались на горячее моление…

Вот жил селянин. В храм захаживал, когда иные шли – чтобы выказать усердие. Молился словами, а не душою. А вне храма жил во грехе: пил нещадно, уста осквернял черными словами, а мысли – еще более беспросветной завистью. И вот однажды услышал он голосок – шепчущий, слабый, не содержащий никакой угрозы: «Желаешь уморить соседскую скотину? Помогу. Желаешь бесплодной сделать соседскую пахоту? Пособлю. Желаешь пожечь соседский дом? Научу»… Селянин не отринул сей подлый шепот, не обратился к вышнему с молитвой о спасении, не очистил душу покаянием, и даже к совету белых жив не прибегнул. Смолчал. И молча, не размыкая уст – согласился: желаю! И шепот стал громче, увереннее. Он сулил больше, обещал слаще. Ведь есть в селе дом, где жена-красавица, и есть дом – полная чаша, и есть дом, где стол ломится от яств и хмельного вина… Шепоток рос, покуда не сделался трубным гласом! Он грохотал, а селянин слушал да кивал. Улыбался ехидно. Ведь издохла корова соседская, да и пашня посохла. Дело говорит голос, дело! И не просит взамен ничего, к тяжкому труду не склоняет, обременениями не беспокоит.

Очнуться бы селянину от наваждения бесьего, а только силы нет в душе. Мерцает лампада, слабеет… И вот настал худший час. Не смолчал селянин, в полный голос сказал: «Желаю! Всего, что обещаешь, вот всего этого желаю!»…

Стоило ему возвысить голос, как проявилось бесье коварство. Словами черными задута была лампада души. Остался лишь холодный огарок от жизненной свечи… Бесь завладела тем маслом лампадным, что на всю жизнь отмеряно было – и возмогла пожары тем маслом разжигать неугасимые, рознь меж родней палом пускать, до смертной ненависти люд доводить. Завладела бесь и светильником дивным, поселилась в обездушенном теле.

Поселение беси в теле, оставленном человечьим духом еще при жизни и зовется одержанием. Одержимый выглядит, как человек, а внутри он бесчеловечен, опустошен и разрушен. Он – суть кукла бесовская, раб покорный, скованный крепчайшими оковами собственного греха, своего же бессилия.

И вот наиважнейшее, что надо знать: нет для беси, самой наисильнейшей, пути в жизнь, кроме того, какой сами люди дают своею слабостью.

Как червь, вгрызается бесь в душу, покуда не достигнет сердцевины ее. Чтобы основаться там, иссушая плод жизни и лишая грешника не только нынешнего бытия, но и надежды на жизнь нетленную, духовную.

Беси рассеяны по миру широко, голоса их тихи и вкрадчивы. Всякий способен однажды расслышать такой шепот. Истинно – кто из нас без греха? Но одержание не бесьей силою вершится, а только людским попущением. Ибо, услышав глас нечистый, одни сознают ошибки и спасаются покаянием, а иные поддаются ложному выбору.