шла так быстро, как могла, смотрела вслед редким переполненным трамваям — все эти люди, стоявшие в дверях, свисавшие с подножек, знали, куда им надо, а она не знала и снова заставляла себя не думать, что будет, если Тами не найдётся.

Почему всё-таки Гитл не осталась с ней? Видимо, здесь, на незнакомой улице чужого города, пришло время ответить себе честно — потому что для Гитл Феликса с дочкой не семья. Что делать с таким ответом, Феликса ещё не решила, сперва она должна была найти Тами.

Ей повезло, входную дверь двухэтажного особняка, скрытого в глубине небольшого сквера, ещё не успели запереть на ночь. Желтовато-серый свет двух слабых лампочек, заполнявший широкий вестибюль, не мог скрыть ни осыпавшуюся лепнину на потолке и стенах, ни трещины и сколы на ступенях мраморной лестницы. На месте зеркал, когда-то вмонтированных в стены и давно разбитых, рыжели пятна, небрежно затёртые штукатуркой. Видимо, прежде тут жили состоятельные торговые люди, не желавшие скрывать ни богатство, ни амбиции, но их время прошло.

— Закрыто уже! — крикнула седая нянечка, мывшая нижний пролет лестницы, когда за Феликсой хлопнула тяжёлая деревянная дверь. — Дети поужинали и ложатся спать. Завтра приходите!

Запах хлорки, тяжёлый и едкий, словно стекал по лестнице и наполнял вестибюль.

— Я ищу дочку. Вы только скажите, она у вас?

— У нас или не у нас, говорю же, завтра. Какая она?

— Беленькая, волосы длинные. Три года. Зовут Бассама.

— Беленькая? — переспросила нянечка. — Померла третьего дня. Опоздали вы, дамочка. Уже и в морг отвезли. Десять дней болела, может, и больше, всё маму звала. А вы опоздали.

— Погоди ты, Афанасьевна, — над перилами второго лестничного пролёта показалась голова другой нянечки. — То не Бассама померла. Что ты сразу пугаешь человека?

— Да я имён их и не знаю, помню, что беленькая померла. Такая красивенькая, чисто ангелок. Прибрал Господь.

— Идите за мной, женщина, — верхняя нянечка бросила тряпку в ведро. — Бассама у нас в младшей группе.

— Только лестницу помыла, теперь перемывать, — проворчала нижняя нянечка и пошла следом за Феликсой. — Сказала — завтра, а им не терпится, а им сегодня вынь да положь. А мне лестницу перемывать.

— Вот тут у нас младшие, смотрите, — нянечка открыла перед Феликсой дверь. — Скоро будем спать укладывать.

Два десятка детей, показавшихся Феликсе одинаковыми, увлечённо возились на полу просторной комнаты. Стоило двери отвориться, как, словно по сигналу, все они повернулись к вошедшим и замерли.

— Вот наша Бассама, — нянечка присела рядом с коротко остриженной темноволосой, невозможно исхудавшей девочкой. — Упрямая. Я платок ей повязываю, она снимает, я повязываю, она снимает…

Феликса отшатнулась, оперлась спиной о стену рядом с дверным косяком. Запах хлорки вдруг ударил так, что она едва не задохнулась. В ребёнке, которого ей показывали, не было ничего от Тами — цвет волос другой, и цвет глаз. Так не может быть, так не бывает.

— Это не моя дочка, — сказала Феликса. — Это не она.

— Я же говорю, померла, — сквозь тяжёлый песок, глушивший звуки и мысли, послышались слова Афанасьевны.

— Нет, не она? — огорчённо переспросила нянечка, сидевшая рядом с ребенком.

— Мама! — сказала Тами, протянула руки к Феликсе и повторила сердито и укоризненно:

— Мама.

И эта комната, раскачивавшаяся вместе с домом, и этот город, и весь мир, державшийся ни на чём, на одной только слабой её надежде, готовый сорваться, казалось, уже летевший в никуда, всё разом остановилось и замерло в глухой тишине. Тами смотрела прямо в глаза, её взгляд был твёрдым. Феликса почувствовала, что может на него опереться. Ещё немного, и она сумеет оторваться от спасительной стены, чтобы сделать шаг навстречу дочке, но эту минуту, вот эту, последнюю, когда её отчаянье сгустилось и едва не опрокинуло мир, она не сможет простить Гитл никогда.

— Тебе есть где переночевать? — Феликса не сразу поняла, что седая нянечка трясёт её за руку и что-то быстро говорит при этом. — Без заведующей девочку никто не отдаст, а ночевать с детьми строго запрещено. У тебя есть комната или угол?

— Нет, ничего нет.

— Можешь переночевать у меня — я сегодня дежурю. А завтра обязательно найди жильё. Так нельзя — ты же теперь с ребёнком.

2.

Очередь не умещалась в узком коридоре горотдела милиции, вываливалась на лестницу, сползала по ступеням. Места в ней занимали с ночи, записывали номера на ладонях, дружно огрызались, если кто-то пытался пробраться вперёд, глухой стеной становились на пути нарушителей. Здесь собрались те, кто не смог оформить прописку в районных отделениях. Горотдел был для них последней надеждой — ни устроиться на работу, ни получить продуктовые карточки и остаться в Молотове без прописки они не могли.

Феликса простояла на лестнице с раннего утра и ушла перед закрытием милиции, даже не увидев дверь нужного ей кабинета. На следующий день она пришла затемно, но всё повторилось.

В обед привели группу «броневиков», рабочих эвакуированного из Москвы завода, им документы оформляли без очереди. Время шло, и Феликса, хоть понимала, что опять осталась ни с чем, не уходила, не возвращалась домой из одного лишь труднообъяснимого упрямства. Во всей этой отчаянно тоскливой ситуации мерцало только одно светлое пятно — Феликсе было куда вернуться, Афанасьевна нашла для неё жилье.

— Я всю ночь думала, — сказала нянечка после дежурства, когда Феликса пришла забирать Тами. — Пусть твоя доченька пока тут побудет, здесь и тепло, и хоть как-то покормят, а я сейчас отведу тебя к своей тётке. Они с дедом совсем уже старики, будешь помогать по хозяйству. Места у них немного, но тебе с девочкой хватит. Согласна?

Выбора у Феликсы не было, и они отправились к Егошихинскому кладбищу в бывшую Солдатскую слободу.

Старая тётка Афанасьевны долго не могла взять в толк, кого привела племянница и что от неё хочет, растерянно переспрашивала: «А нас с дедом куда? А мы же как?» И детдомовской нянечке приходилось начинать по второму, а там и по третьему разу. Только когда Афанасьевна, устав объясняться простыми словами, сказала «эвакуированные», её тётка вдруг всё поняла.

— Так и сказала бы сразу, что выковырянные. Их теперь знаешь сколько? Полный город. А ты мутишь всё, путаешь, я думала, уплотнять пришла.

— Выковырянные, выковырянные, — обрадовалась Афанасьевна неожиданному просветлению в голове тётки. — И куда уплотнять-то, ваш дом сегодня стоит, а завтра, глядишь, завалится. Ему уж лет двести, поди.

Старуха спросила Феликсу, откуда та приехала. Услышав, что из Киева, прикрыв глаза, замерла, вспоминая, потом вышла на середину единственной комнаты и неожиданно громко продекламировала:

Да и едет Тугарин-то да Змеёвич же,

Да и едет