под тонкой детской кожей, набирает силу и развивается болезнь, которая теперь не оставит её ребенка никогда. Как же нужна была ей в эту минуту хоть какая-то опора, если не в людях, то хотя бы в словах или в мыслях. Слова вспомнились сами, и Феликса тихонько запела:

Ходить сон, блукає,

З лісу йде до гаю,

Над росою, над рікою

Туман розстилає.

Эту домашнюю, с детства родную колыбельную Феликса ощущала даже не песней, а частью себя. Тами тоже любила ее, но с тех пор, как они оставили Киев, Феликса не пела дочке ни разу. Она мало заботилась о ребёнке, это она виновата, что Тами заболела. Феликса не щадила себя, но что проку было в укорах, беспощадных и бессильных одновременно, ничего изменить они не могли.

Над росою, над рікою

Туман розстилає.

Ходи сон до хати —

Дитя хоче спати,

Годі тобі гаєм-лісом

У ночі блукати.

Феликса держала ладонь Тами, боялась отпустить, сидела, замерев, закрыв глаза, рядом с уснувшей дочерью. За её спиной в дверном проеме темнела сутулая фигура заводского фельдшера. Контребинский беззвучно плакал. В тихих словах колыбельной было и его украинское детство, до того давнее, что во всем мире не осталось уже никого, кто мог бы о нем помнить.

Ходи сон до хати —

Тамі хоче спати,

Годі тобі гаєм-лісом

У ночі блукати…

…К концу недели Феликса точно знала, что у Тами парализованы ноги и ходить она не сможет никогда. Эта ужасная неделя была куда страшнее той, что Феликса провела в госпитале. Тогда она ничего не знала о судьбе Тами, но в незнании всегда остается место для надежды, теперь же её лишали и надежды.

— Девочка должна лежать, — твёрдо потребовал Контребинский. — Старайтесь её не тревожить, больной нельзя двигаться.

— Я подумала, может быть, массаж…

Эта мысль, сперва и самой Феликсе казалась нелепой. Чем может помочь массаж мышц, если разрушены нервы и повреждена центральная нервная система? Но и вреда от регулярной разминки быть не должно.

— Нет! Ни в коем случае! — отрезал врач. — Есть результаты опытов, я читал статьи, не выдумывайте ничего, пожалуйста. Физические нагрузки приведут к развитию болезни. Девочка может умереть.

— Знаете, доктор, — зло и упрямо сжала губы Феликса. — Лучше пусть умрёт, чем вот так промучится всю жизнь в койке.

Глава четырнадцатая

Кулак диктатуры

(Ворошиловград — Воронеж — Старобельск, январь 1942)

1.

Совинформбюро в вечерней сводке сообщило, что советские войска заняли город Медынь.

Прослушав выпуск до конца, Сергей Карин вернулся к себе. В комнате было натоплено и душно — новый наряд, заступивший час назад, раскочегарил все печи на полную. Карин приоткрыл форточку, задернул штору светомаскировки и зажег лампу.

Особый отдел 12-й армии занимал крыло двухэтажного особняка, в котором прежде размещалась контора Госбанка. До революции здание тоже принадлежало какому-то банку, а в комнатушке, временно выделенной Карину, по всему судя, работал кассир. Была она маленькой, с узким, шириной в полторы ладони, зарешеченным окном, и ничего, кроме стола и трёх стульев, поместиться в комнате не могло. Но в толстую кирпичную стену бог знает когда вмонтировали сейф, и этот старинный, надёжный, несгораемый сейф был ему необходим.

Совинформбюро Карин доверял очень выборочно. Сообщения о десятках сбитых немецких самолетов при единичных потерях авиации Красной армии он привычно пропускал мимо ушей. От рассказов о немецких полковниках, захваченных в плен партизанами, досадливо морщился. Он был одним из тех, кто организовывал партизанские отряды, и состояние дел знал прекрасно. Не существовало никаких полковников. Ничего не говорилось о них и в приказе фон Рейхенау, посвящённом борьбе с партизанами, о котором вдруг вспомнили в Москве и зачем-то затолкали в вечернюю сводку. Этот приказ с осени лежал в документах у Карина, он назывался «О поведении воинских частей на Востоке».

Вот что было в приказе: «Солдат должен иметь полное понятие о необходимости строгой, но справедливой кары еврейским подонкам человечества. Дальнейшая задача — это уничтожить в зачатке восстания в тылу армии, которые согласно опыту затеваются всегда евреями».

Как все-таки далеко от истины уводит доктринерство, подумал Карин о немцах. Вцепившись в евреев, они теряют из виду настоящего противника.

Совинформбюро то и дело сообщало о событиях, которых не было, и молчало о том, что происходило. Летом и осенью сорок первого бюро не заметило сдачи сотен городов. За Киев, оставленный в ночь на 19 сентября, в Москве сражались ещё три дня, и сообщили о падении города только вечером 21-го. Пропагандистские сказки смешивали с новостями, и отличить одно от другого могли немногие. Но Карин безусловно, безоговорочно верил Совинформбюро, когда речь заходила об освобождённых городах. Даже если доклады опережали событие, всё равно, это значило, что где-то рядом, на подступах к разбитому, сожжённому городку, название которого прозвучало на всю страну и на весь мир, уже залегла атакующая пехота. И её командиры теперь сами лягут костьми, но город, названный в официальной сводке освобождённым, возьмут обязательно.

Эту медовую Медынь, сонную заводь провинциальной жизни километрах в сорока от Малоярославца и в полутораста с лишком от Москвы, Карин помнил отлично. Летом тридцать шестого он вернулся из рискованной берлинской командировки, и месяц спустя, когда были написаны все отчёты, его буквально за шиворот, вытащил на охоту в калужские леса Валера Горожанин — многолетний друг, начальник по службе, в те годы помощник начальника Иностранного отдела НКВД СССР.

Не было больше у Карина таких друзей, как Горожанин. Они начинали в двадцатом в Николаеве. Вернее, начинал Карин, потому что Горожанин тогда уже заведовал секретно-оперативным отделом Николаевской ГубЧК. А раньше, ещё при царском режиме, занимался подпольной революционной работой у эсеров. В четырнадцатом отбывал ссылку, через год уехал во Францию. Был знаком с французскими писателями и твёрдо решил написать книгу об Анатоле Франсе, но сделал это только спустя десять лет в Харькове, уже в должности начальника секретно-политического отдела украинского ГПУ. В семнадцатом, в Петрограде, Горожанин познакомился с Маяковским и дружил с ним всю жизнь. В двадцать седьмом, в Ялте, они сочинили сценарий фильма «Инженер д’Арси», и тогда же Маяковский посвятил ему стихотворение «Солдаты Дзержинского»:

Мы стоим

с врагом

о скулу скула,

и смерть стоит,

ожидает жатвы.

ГПУ —

это нашей диктатуры кулак

сжатый.

ЧК арестовала Карина по доносу в двадцатом в родном селе Высокие Байраки. Его допрашивал Горожанин и быстро разобрался, что донос вздорный и ложный: парень добровольцем вступил в Красную армию, воевал с Деникиным и Махно. А то, что родители у Карина, считай, кулаки и он успел окончить коммерческое училище, так это