делал ночью в алтаре? Крест серебряный напрестольный хотел украсть? Какие-такие надписи старца Панфирия, тебе-то что до них?

Воята пытался молиться, но раскаяния не чувствовал. Отец Касьян придушил бы его, и поутру в алтаре нашли бы его собственное тело – только уже бездыханное. Или отец Касьян от него бы избавился? Успел бы до утра вывезти в лес… если сознавал, что делает. А так просто удавил бы и тут же бросил…

Не зная, что думать, Воята беспрестанно молился, но никакого подобия мира обрести не мог.

В почти таком же беспокойстве пребывало и всё Сумежье, и у людей испуг сопровождался ещё более полным недоумением. Ходил слух, будто кто-то слышал ночью в церкви шум, вопли, визг – батюшка ратился с бесами. С чего он отправился ночью неодетым в церковь, почему бесы на него напали – толковали на все лады.

Только к вечеру отец Касьян пришёл в себя. О случившемся ночью он знал ещё менее прочих, понятия не имел, отчего у него такая слабость, сильная головная боль, тошнота, головокружение и жар. У людей несколько отлегло от сердца: авось оправится. Ираида и Параскева остались вдвоём на ночь сидеть с батюшкой, прочие сумежане разошлись, отчасти успокоенные, что хотя бы не лишились единственного на всю волость попа.

– Вот оно как! – толковали мужики на площади перед церковью, перед тем как разойтись. – Отца Ерона погубил бес! Отца Македона сгубил бес, что в зверя вошёл! Отца Горгония сгубил бес, что в старой березе засел! А отца Касьяна прямо в алтаре достали! Не будет нам покоя от бесов, так и станут губить народ, пока не сделается наша волость пустыней!

Вспомнив тяжкую участь прежних своих попов, сумежане обрели хоть какое-то объяснение происходящему. Но Вояту оно не устроило. Эту ночь ему предстояло провести в избе в одиночестве; в приступе малодушия он едва не позвал к себе ночевать Сбыню или даже Дёмку, но сдержался. Сочтут его трусом, боящимся, что бесы придут и за ним… А что если придут? Что если отец Касьян опять встанет и так же, бесчувственно, явится прямо сюда?

Предстоящая ночь надвигалась неумолимой чёрной волной. Воята ощущал усталость – и предыдущую ночь ведь почти не спал, – но лечь и заснуть боялся. Вспомнил о записи в Месяцеслове, но сейчас думать о ней не хотелось. Ульяния – седьмая пятница великая, девятая пятница малая, свет превелик… звезда вверху озера… Всё это сейчас казалось чепухой и вздором.

Но не ради этого ли вздора отец Касьян к нему пришёл? Хотел помешать читать Панфириево писание? Убить, напугать, заставить забыть обо всём этом? Поначалу Воята готов был так и сделать. Ну их, этих тайн, если ради них бесы в попов вселяются и ему, не в меру любопытному, смертью грозят!

Всю ночь он провёл при горящем масляном светильнике, держа топор под рукой. Почти не спал, перебирая в уме всё пережитое. Посоветоваться бы с кем… С бабой Параскевой? С Егоркой? С Миколкой? С матерью Агнией? С отцом Ефросином? Пока отец Касьян лежит больной, в церкви пения не будет, и Воята мог потратить пару дней на поездку к Усть-Хвойскому монастырю. Но тогда придётся рассказать всё – и чего он искал в Месяцеслове, и чем дело кончилось.

Пожалуй, только одному человеку он не побоялся бы всё рассказать – Еленке. Она поверит, что не он, Воята, умышлял на батюшку, а наоборот. «Муж мой… во сне не дышит…» Отец Касьян и тогда, двенадцать лет назад, был одержим, и его жена об этом знала.

Но тогда, выходит, всё правда? Это отец Касьян в зверином облике губит людей по всей волости? Он – не человек, а истинное чудовище?

Почему же обертун в церковь явился не зверем? Да потому что не полнолуние было, ответил сам себе Воята, а ветхий перекрой. Не может он, видать, не на полони оборачиваться. Телом остался как человек, но дух в нём был… недобрый.

И этот дух знает обо всём, что произошло. Почти успокоившись, рассуждая здраво, Воята приходил к мысли: этот дух его в покое не оставит. Просто выбросить из головы тайны священных пятниц – едва ли поможет. Разве что уехать отсюда поскорее. Никто не удивится: люди скажут, не хочет попович стать новой жертвой бесов.

Но как же Артемия? Она всё ещё во власти лешего, и не пройдёт и двух месяцев, как сделается полной лешачихой – если он, Воята, ей не поможет. Попробуй он сбежать от этого дела – не знал бы покоя всю жизнь. Артемии надо помочь. Хотя бы попытаться. Но с её отцом-обертуном надо как-то управиться, иначе он ни ей, ни Вояте жизни не даст.

Управишься с ним, думал Воята, ворочаясь. Можно ли изгнать беса, оставив человека живым? Или бес слишком прочно в нём угнездился и жертву не выпустит?

А если отец Касьян оправится и снова попытается его убить? Один раз Вояту спасла священная книга, но нельзя же вечно колотить оборотней Евангелием! Если полезет опять – надо что-то другое иметь под рукой…

* * *

Ещё день Воята просидел в избе, как просватанный. Попадаться людям на глаза не хотелось, чтобы не отвечать сорок раз одно и то же: не знаю, не ведаю, дома спал – и чувствовать себя отъявленным лжецом. Баба Параскева в очередь с Ираидой ходила за отцом Касьяном, забегала домой приготовить что-нибудь и присмотреть за собственным хозяйством. Увидевшись с ней среди дня, Воята, стыдясь, намекнул, не может ли она, как будет одна со спящим больным, поискать поповский ключ от церкви.

– Да если кто спросит, скажи, забыл в тот вечер церковь замкнуть, – спокойно посоветовала баба Параскева. – Свой ключ назад принёс, а до батюшкина тебе дела нет.

У Вояты несколько полегчало на душе. Мог же он забыть запереть церковь? Мог, тем более что как раз был Зелёный Ярила и народ гулял на лугу: не диво, что молодой парамонарь спешил скорее развязаться с делами и идти смотреть, как нарядные девки впервые в это лето заводят круги. Тогда отец Касьян ночью вошёл в открытую церковь, как привык, а парамонарь, сунув свой ключ в красный угол под иконы, спокойно видел сны…

Было успокоившись, на вторую ночь после схватки в алтаре Сумежье опять пришло в смятение. Едва настала полночь, как из темноты донёсся волчий вой. Протяжный, тоскливый, он будто нож вспорол тишину, отгоняя надежды, что всё обойдётся. Подходя боязливо к оконцам, отворённым на узкую щель, сумежане прислушивались: зверь