На небе сиял месяц, худеющий, но пока довольно полный. Середина площади была освещена, и Воята обогнул её, держась в тени близ дворов. Он выбрал путь, чтобы не проходить мимо поповского дома, и поглядел на него издали: там тоже тихо, заслонка оконца задвинута. Отец Касьян спит, а старая Ираида убралась к себе в избу давным-давно.

Прижимаясь к стене церкви, где тоже была тень, Воята пробрался к крыльцу. Ключ от церковной двери он держал наготове. Здесь ему пришлось покинуть спасительную тень: собравшись с духом, он ступил на валун, обломок старого бога, оттуда шагнул на длинное крыльцо. Хорошо, что старый бог лежит лицом вниз – видоки[61] Вояте не нужны. Миновал тускло светящееся под лунным светом церковное било, в которое сам же колотил два раза на дню. Вставил тяжёлый ключ в замок и нажал. Эту дверь он тоже смазал, и она отворилась в тишине – будто звериная пасть, открыв проход в сплошную тьму.

Скользнув внутрь, Воята спешно закрыл за собой дверь. Огляделся. Казалось бы, церковь для него – место привычное, но сейчас оно было чужим, как сам тот свет. Ночью он бывал в церквях только во время пения, а тогда ночь от дня не сильно отличается – свечи, народ толпится, голоса… Но в молчаливой тёмной церкви он не бывал ещё ни разу – ни в Новгороде, ни тем более в Сумежье.

Немного лунного света проникало внутрь через два малых оконца ближе к тяблу. Постояв, пока глаза привыкли к этому скудному освещению, Воята двинулся вперёд, стараясь ступать неслышно. Теперь, когда дверь за ним закрылась, он несколько успокоился: даже и выгляни кто-то из жителей Погостища, не увидит парамонаря, в такой неурочный час лезущего в церковь.

Держась восточной стороны, Воята обошёл тябло через правые двери к диаконнику[62] и через Горнее место приблизился к трапезе. Сердце замирало и руки дрожали – как бы Бог не счёл его кощунником, что ради своего любопытства тревожит священное место, священную утварь и книгу, да ещё в неурочное время и тайком от иерея. Непрестанно крестясь и бормоча про себя «помилуй мя», зажёг свечи в напрестольном семисвечнике.

Трапеза осветилась. Из мрака выступили хорошо Вояте знакомые священные предметы: серебряный напрестольный крест, дар одного из прежних бояр Мирогостичей, бронзовая дарохранительница, Евангелие. Вид этих вещей отчасти успокоил Вояту – торжественный вид горящего семисвечника прогонял мелкий страх, – и перевёл его тревогу на более высокую ступень: казалось, при этом свете и Бог, и ангелы увидят Вояту куда лучше, чем во тьме.

– М-Марьица! – не удержавшись, шепнул он. – Ты здесь?

Хотелось ощутить рядом хоть одну дружественную душу.

– Тута я, – шепнул тонкий голосок, и теперь он имел особенное выражение: боязливое, благоговейное, но не без призвука тайного восторга перед необычностью этого ночного похода.

– Будь здесь, – попросил Воята, хотя полагал, что Марьица и так его не покидает, незримо вьётся над правым плечом, будто ангельский комар.

Ещё раз перекрестившись, Воята вытер вспотевшие ладони о порты и открыл книгу. Прислушиваясь к тишине, стал переворачивать тяжёлые пергаментные страницы, как это делали до него многие поколения власьевских попов – от их рук края листов и сделались, будто у жухлых осенних листьев. Евангелия… Месяцеслов… Теперь Воята не смотрел на столбцы и числа, а искал надпись на полях справа. Чем ближе к месяцу иуню, по-болгарски рекомому изок, тем сильнее замирало сердце. На месте ли надпись? Куда она могла деться, казалось бы? Отец Касьян мог её соскоблить… Лист мог ещё сильнее пострадать. Она могла просто Вояте присниться…

Вот она. Неровные чёрные рядки букв на полях, упирающиеся в обтрёпанные края листа. Воята ждал этого, но сердце оборвалось. Наклонившись, стал внимательно вчитываться, стараясь отпечатать в памяти каждое слово.

Вне… прииде… Ульяни… велика… нафпятни… малу… изыде… свет… прев… лик… сниде… вели… звезд… светл… ибу… стоя… вверх… озера.

– Что там? – шептала над ухом Марьица. – Ну, расскажи!

Вот имя Ульянии.

– «Вне» – это «внегда»? – прошептал Воята, не столько Марьице, сколько себе.

Очень может быть, ведь в надписи Псалтири тоже было это слово. «Прииде» – «приидет»? «Ульяния великая» – именно седьмая из великих пятниц имеется в виду, теперь Воята в этом не сомневался. «На-фита-пятни» – «на девятую пятницу»? Потом идёт «малу» – речь о девятой из малых пятниц, что отсчитывается от Пасхи? Несомненно!

– Изыде свет… прев… лик… Свет превелик! Никакого «лика» тут нет и не было, это я дурак. «Сниде» – что? Вели…кая звезд…а светл…ая, – зашептал Воята, домысливая оборванные окончания слов. – Ибу… «И будет стоять вверху озера»!

Вроде всё понятно… и не всё. Внегда… Воята поспешно распустил верхний пояс и распахнул кожух – ему было жарко, всякая жилка трепетала, кровь бурлила. Старец Панфирий описал здесь срок и условия – чего? Когда великая пятница Ульяния придётся на малую пятницу девятую… Надо спросить у бабы Параскевы, бывает ли такое. И тогда воссияет свет превелик, появится звезда… вверху озера… Дивного озера?

– Господи Иисусе! – вдруг ахнула над ухом Марьица, и Воята резко обернулся.

И вздрогнул, как от удара молнии. Царские врата были распахнуты, занавесь отодвинута, как бывает при выносе Святых Тайн, и в проеме стоял отец Касьян с протянутыми вперёд руками.

Увлечённый своими разысканиями, Воята не услышал ни звука – ни скрипа крыльца, ни стука двери, ни шагов через церковь, ни шороха занавеси.

Воята отшатнулся от трапезы, но что толку – он был застигнут, свет семисвечника не позволял ему спрятаться в тесном срубе алтаря. Был порыв что-то сказать, оправдаться, – и мысль, что сказать нечего и оправдаться нечем.

Но через миг эти мысли сменились другими. При свете того же семисвечника Вояте бросилось в глаза, что отец Касьян не в рясе, а в одной сорочке и к тому же босиком. А на дворе не лето – весьма холодная весенняя ночь, кое-где под оградами ещё и снег лежит.

Но ещё сильнее поражало лицо отца Касьяна. Глаза его были закрыты, рот приоткрыт, ноздри подрагивали и ширились, как у зверя, ловящего запах добычи или опасности.

Не зная, как это понимать и что делать, Воята замер в шаге от трапезы. Отец Касьян двинулся вперёд. Его босые ноги ступали по дубовым плахам пола совершенно неслышно. Воята осознал: отец Касьян прошёл через Царские врата, что можно делать только при богослужении, а значит… Что это значит, он не понимал, но видел: его собственное вторжение в алтарь – тут ещё не самое странное.

Вытянув руки вперёд, отец Касьян шёл к нему. С закрытыми