Касьяна баба Ираида, а до того как опустить в отвар луковой шелухи, воском разрисовала скорлупу узором «бараньи рожки», и теперь этот узор, оставшийся белым, выделялся на буровато-красных боках яйца.

Воята ждал, сердце гулко колотилось в груди.

– Отдарка ты хочешь немалого, да первохристосованное яичко того стоит. – Наконец Егорка качнул яйцо в ладони. – Укажу я тебе, где есть такой конь. Взять его трудно будет…

Пастух прищурился. Воята молча ждал. Егорка, не вставая с пня, подался к нему:

– У вас в Сумежье такой конь имеется.

– У кого же это? – не поверил Воята, за эти два месяца тайком пересмотревший всю скотину сумежских пахарей.

– Да у отца Касьяна.

– Вороной его? – опешил Воята.

Вороного поповского коня он отлично знал, нередко даже сам его кормил, хотя садиться на него отец Касьян никому не позволял и Вояте для разъездов с поручениями давал кобылу, Соловейку. Но взглянуть в эту сторону Вояте даже в голову не приходило.

– Он один во всей волости хозяина и достоин, – подтвердил Егорка.

Воята не ответил, уже воображая, как тёмной ночью выводит вороного с поповского двора, будто истинный коневый тать… Нечего и думать – просить животину у отца Касьяна. Тот со своим вороным ни за какие куны не расстанется. Да и скажет, зачем тебе, – что отвечать? Хочу дочку твою, тобою же проклятую, у лешего назад выкупить?

– Забоялся? – участливо спросил Егорка, с таким выражением, что, мол, тут любой забоится.

– Н-нет. Думаю, как бы исхитриться…

– Подскажу ещё. Есть при Ярилиных ключах Фролова[59] часовня. Не бывал там?

– Нет.

Воята что-то слышал про часовню у ключей, но служба в ней велась один раз в год, на лошадиный праздник, а тот миновал ещё в начале осени, до приезда Вояты в Сумежье.

– Коли придёшь к ней в ночь полнолуния, обретёшь у часовни коня вороного… и при нём никого. – Зелёный глаз Егорки чуть заметно подмигнул. – Сумеешь взять – будет твой. А куда вести его… Кудряш!

Егорка свистнул, и одна из лежащих овец подняла голову. Это был молодой барашек, с серым телом и белыми головой и ногами. Из закрытой пасти в сторону торчал язык, что придавало морде насмешливый, даже издевательский вид, будто барашек дразнится.

Воята окинул взглядом других овец. У тех, что были потемнее, на чёрных мордах жёлтые глаза горели таким диким огнём, что они, с их расставленными в стороны ушами, напоминали чертей. Не дай бог таких в темноте повстречать…

Впрочем, до темноты оставалось недолго – яркость огня подтверждала это. Вояте вдруг стало жутко: в нём ещё бродили отголоски благостного чувства после пасхальной службы, но это же усиливало чувство близости того света – а тот свет не только благостен, и тот, кто вступает на его межу, должен быть готов дать отпор страху.

Белый старый баран, лежавший ближе всех к Вояте, смотрел на него спокойно и осмысленно, как человек. Шерсть на его внушительной морде была серой, и весь он напоминал немолодого, уверенного, храброго пса. Только сейчас Воята заметил, что и вожак, и прочие овцы лежат, не подогнув ноги, как им положено, а вытянув, как делают собаки.

Потряс головой. Сумерки, чего только ни померещится, да ещё в такой вечер!

Налетел порыв свежего ветра, поколебал пламя костра. От запаха влажной земли забурлила кровь.

В ответ на оклик пастуха молодой барашек потряс хвостом.

– Кудряш проводит. Как войдёшь в лес, позови его по имени – он выйдет и сведёт тебя на нужную тропу.

– Нового полнолуния теперь ждать?

Воята взглянул на небо, и боярыня-луна взглянула на него в ответ, с любопытством свесившись с повозки. Пасха – первое воскресенье после полнолуния, что следует за весенним равноденствием. До следующего, второго полнолуния после равноденствия, ждать ещё три четверти.

– А ты больно спешишь? – Егорка прищурился.

– Успею.

До Ярилы Огненного, когда век по́веки играли свадьбы, останется ещё один месяц.

– За науку благодарю. – Воята поклонился. – Овечек тебе, как в небе звёздочек!

Повернувшись, он пошёл между лежащими овцами к опушке; овцы провожали его, поворачивая головы, их глаза горели жёлтым.

– А яичко-то, может статься, я тебе ещё пришлю! – крикнул вслед ему Егорка.

Воята обернулся и махнул рукой, больше не глядя на овец, чтобы не увидеть чего лишнего.

* * *

Только после Фоминой недели[60] Воята собрался с духом, чтобы взяться за Месяцеслов. На службе Евангелие читает священник, и во время пения у Вояты не было никакого случая в него заглянуть. Делать это утром, пока зажигал свечи и готовил церковь к службе, Воята опасался: войдёт отец Касьян и застанет парамонаря за чтением напрестольного Евангелия… И увидит, что именно он там читает, какую страницу. Как объяснить – для чего понадобился месяцеслов за конец иуня-месяца? Может, отец Касьян и не обертун, но не стоит ему знать о разысканиях Вояты вокруг Дивного озера, о видениях и писаниях старца Панфирия, хоровода святых пятниц, великих и малых. Всё это ему совсем не понравится. Если права была Еленка – после Пасхи её пугающие речи снова стали вспоминаться Вояте часто, – то тайный оборотень-ведунец вовсе не хочет, чтобы кто-то освободил Великославль-град из озёрного плена, ведь тогда он утратит силу и саму жизнь. Но и в своём человеческом обличье отец Касьян ненавидел саму мысль о Великославле и часто его клеймил «бесовским обиталищем». К тому же все мысли об этом неизменно приводили Вояту к мыслям об Артемии, а уж её возвращения к людям отец Касьян, надо думать, совсем не хочет. Может, он потом пожалел, что единственную дочь отдал лешему, да было поздно, порой думал Воята. Но тогда мог бы сам попытаться её вернуть. Ему и коня для этого красть не надо…

Когда закончилась Светлая седмица, нетерпение Вояты сделалось неодолимым. Вечером вторника он не ложился спать. Уже и баба Параскева улеглась у себя за занавеской, а Воята сидел на лавке, при единственной свече на столе, выжидая, пока окончательно затихнет Погостище и все обитатели его погрузятся в крепкий сон. Параскева Пятница поглядывала на него из своего угла, и Воята мысленно обращался к ней за помощью: ведь она, мученица иконийская, была матерью всех прочих пятниц, великих и малых, чью тайну он тщился разгадать.

Подойдя к оконцу, Воята отодвинул заслонку – повеяло холодом весенней ночи. Прислушался – ни звука. Пора, пожалуй. От волнения Вояту била дрожь, и дальше ждать не хватало терпения. Запахнув кожух и перепоясавшись, он взял шапку.

Дверь в избу Воята смазал заранее, и она открылась без скрипа.