ныл затылок, давление на переносицу не ослабевало, и чем дальше, тем сильнее хотелось спать. Мозг превратился в какое-то вязкое болото, в комок размокшей глины, в котором увязали, топчась на месте, вялые, бестолковые мысли. Пистолет в наплечной кобуре весил, казалось, не меньше десяти килограммов, и с ним хотелось что-нибудь сделать: то ли выбросить в поле, то ли, дождавшись возвращения Молоканова, выстрелить сначала в него, а потом в себя. Поступок, спору нет, некрасивый и малодушный, зато все проблемы решатся одним махом. Басалыгин чувствовал себя таким усталым, что, вполне возможно, отважился бы на этот безумный шаг, если бы не окрепшие за сегодняшнее утро подозрения в адрес Спеца. Вот если бы Якушев был здесь, тогда бы стрелять, пожалуй, стоило: кто-то из них троих наверняка Зулус, а чтобы прихлопнуть этого подонка, можно пожертвовать двумя невиновными. Тем более что все они люди одинокие, военные и, случись что, по ним никто не заплачет…

«С ума сошел, старый дурак, – вяло подумал Басалыгин. – Нет, если повезет выпутаться из этой истории, из органов надо уходить на все четыре стороны. Пенсия по выслуге лет гарантирована, а много ли одному надо? Поселиться на даче, вспомнить рыбацкую премудрость, собаку, наконец, завести или хотя бы кошку… Да только думать об этом рано, сперва надо выпутаться, а это уж как повезет…»

По стеклу внедорожника стекала мыльная пена, и парень в красном комбинезоне ловко собирал ее резиновым скребком, совершая им сложные круговые движения. Даже сквозь закрытые окна была слышна играющая в салоне музыка. Звучала, кажется, «Машина времени»: «И когда-нибудь совсем не там, где надо, выйдет срок, прозвенит звонок…» Павел Макарович грустно покивал головой, соглашаясь: похоже было на то, что его срок уже вышел.

В дверях павильона появился Молоканов. В каждой руке у него было по пенопластовому стаканчику, один из которых он, подойдя, протянул Басалыгину.

– Угощайтесь, товарищ полковник.

В стаканчике был черный кофе. Он выглядел достаточно густым и недурно пах; нюхать его сегодня почему-то оказалось приятнее, чем пить, и некоторое время Павел Макарович просто водил над стаканчиком своим знаменитым, отдаленно похожим на свернутый слоновий хобот носом, втягивая ноздрями бархатистый, дразнящий аромат. Потом, когда рецепторы перестали воспринимать тончайшие нюансы запаха и удовольствие притупилось, он сделал глоток. Кофе был не высшего качества, но горячий и в меру крепкий.

– Он был здесь, – сказал Молоканов. – Заезжал под утро. Заправился, купил сигарет, выпил кофе…

– Якушев?

– Да, Якушев. Похоже, он все-таки решил принять ваше приглашение.

Тон у майора был многозначительный, обведенные черно-лиловыми полукружьями кровоподтеков глаза смотрели пристально, с профессиональной цепкостью. Павел Макарович с натугой поворочал в голове тяжелые, как поднятые со дна реки дубовые бревна, мысли, пытаясь сообразить, на что намекает этот человекообразный енот, и наконец сообразил.

– О приглашении пожить у меня на даче знал только я, – сказал он и сделал еще один глоток из стаканчика. – И если после убийства Арсеньева Якушев спокойно поехал ко мне на дачу, значит, меня он не опасается. Значит, мы заодно, так? К этому ты клонишь?

Молоканов с шумом отхлебнул из своего стакана и зашипел, обжегшись.

– Горячий, черт! Я бы, товарищ полковник, именно к этому и клонил, если бы не одно «но». Допустим, он ваш сообщник и полностью вам доверяет. Но на кой ляд тогда вам его выдавать?

– Чтобы заманить одного излишне сообразительного и информированного майора в укромное местечко, тихо пришить и утопить труп в речке, – сказал Басалыгин. – Как тебе такой вариант, Геннадий Михайлович? Не боишься?

– Опасаюсь, – признался Молоканов. – Но не очень. Все видели, что мы уехали вместе, а голова на плечах не у одного меня имеется, на Петровке стараются дураков не держать. Шлепнуть меня означает фактически подписать чистосердечное признание. Якушев, конечно, профессионал, спецназовец и так далее, но от группы захвата вам вдвоем не отбиться. Короче, заманивать меня куда-то и мочить – пустой номер, бессмыслица. Одно из двух: либо я в вас ошибся и буду вынужден нижайше просить прощения, либо вы решили слить сообщника, чтобы самому попытаться выйти сухим из воды. Второе маловероятно, поскольку тогда вы бы поехали за ним не вдвоем со мной, а прихватили бы автобус с ОМОНом. А еще лучше – два автобуса, бронетранспортер и парочку кинологов с собаками. И конечно, пяток снайперов, чтобы шлепнули парня издалека, не дав ему рот раскрыть.

– Ну, тогда валяй, проси прощения, – вяло предложил Басалыгин.

– С вашего позволения, я хотел бы сначала разобраться в этой истории, – отверг предложенный вариант действий майор. – Все это очень мило, но из песни слова не выкинешь: после убийства Якушев побывал здесь, на заправке, и направлялся он не в город, а в сторону вашей фазенды.

– Моя фазенда – не конечная точка этого шоссе, – ворчливо напомнил Басалыгин.

– Да, вполне возможно, он выбрал это направление для побега и сейчас находится уже далеко, – согласился Молоканов. – Но тогда его задержат где-нибудь на дороге, потому что еще не придумали машину, которая перемещалась бы быстрее, чем электроны по проводам. Он, по идее, должен это понимать. Может быть, он планирует уходить по реке? Позаимствует у кого-нибудь из ваших соседей по даче лодку и айда…

– Не знаю, – сказал полковник. Он залпом допил кофе, смял в кулаке стаканчик и выбросил его в мусорную урну. – Что толку гадать? Затем и едем, чтобы посмотреть своими глазами, пощупать руками и во всем разобраться. В конце концов, он действительно не дурак и должен понимать, что его уже ищут. Значит, его машина стоит брошенная где-то неподалеку, а в ней могут обнаружиться улики – например, следы крови… Поехали, а?

– Да, – кивнул Молоканов, – надо двигаться. Он поднес свой стакан ко рту, но передумал пить и отправил его в урну вместе с остатками кофе. – Какую все-таки дрянь стряпают эти автоматы! Едемте, Павел Макарович.

Они уселись в машину и покинули заправку. По просьбе полковника Молоканов выключил музыку, и теперь в салоне не было слышно ничего, кроме ровного гудения мощного двигателя да звуков, производимых катящимися по асфальту колесами – шороха, шлепков по подтаявшему на солнце гудрону и тугих, звонких ударов о мелкие неровности дороги, вызывающих приятные детские воспоминания. Очень похоже звучал резиновый мячик, скачущий по утрамбованной до каменной твердости земле двора, а еще – туго накачанная камера от шины