на манер черепахи, торчали голова и конечности. Голова была омерзительно плоской, треугольной – и безглазой. Из опущенных углов жестокой пасти торчали два длинных, загнутых вверх хоботка, полые и чашеобразные на концах. Многочисленные короткие ножки выступали из-под панциря через равные промежутки, странный раздвоенный хвост был скручен под брюхом, а круглые маленькие ступни напоминали перевернутые кубки.

Нечистый звероподобный идол, порождение некоего атавистического безумия, дремал на алтаре, смущая разум, внушая ужас, – эманация изначальных миров до сотворения света, когда живое лениво высматривало добычу, копошась в непроглядной жиже.

В тусклом мраке земляне заметили, что алтарь кишит слепыми марсианами, которые мимо них проталкивались к статуе. Словно подчиняясь какому-то прихотливому ритуалу, они гладили идола тощими пальцами, обводя его отвратительные очертания. На грубых лицах читался наркотический экстаз. Не в силах сопротивляться, точно сновидцы в путах отвратительного сна, Беллман, Чиверс и Маспик последовали их примеру.

На ощупь истукан был холодным и липким, как будто еще недавно лежал в луже слизи. Впрочем, статуя была словно живая: она пульсировала и набухала под кончиками пальцев. Темная вибрация исходила от идола непрерывными тяжелыми волнами: опиумная сила туманила взор землян, вливая в кровь зловещую дрему.

Сквозь тьму, поглотившую их чувства, земляне смутно ощущали, что толпа напирает, тесня их с вершины алтаря. Вскоре часть толпы отпрянула от идола, будто насытившись, и увлекла землян за собой. Все еще сжимая ослабевшими пальцами фонарики, те разглядели, что пещера кишмя кишит белесыми тварями, собравшимися на этот нечестивый обряд. Сквозь расплывающуюся черную муть перед глазами земляне наблюдали, как аборигены ожившим лепрозным фризом мечутся по пирамиде вверх и вниз.

Чиверс и Маспик сдались первыми и соскользнули на пол в совершенном ступоре. Беллман, самый стойкий из троих, продолжал дрейфовать в мире беспросветных снов. Ощущения были непривычными до крайности. Повсюду чувствовалось присутствие сумеречной осязаемой Силы, для описания которой он не мог подыскать визуального образа, – Силы, источавшей миазмы сна. Непостижимым образом в этих снах Беллман, постепенно и неуловимо отринув последние крохи своего человеческого «я», отождествлял себя с безглазыми тварями; жил и двигался, как они, в глубоких пещерах, на дорогах вечной ночи. И в то же время он ощущал себя чем-то иным – безымянной сущностью, что повелевала слепцами и принимала их поклонение, – сущностью, обитавшей в древних гнилостных водах, в самой преисподней, и время от времени выползавшей наружу, дабы утолить голод. В этом двойственном бытии он вслепую набивал утробу – и сам был поглощаем омерзительным чудищем. Третьим элементом, с которым Беллман себя отождествлял, был истукан, но лишь тактильно, не зрительно, ибо вокруг не было света – не было даже воспоминания о свете.

Вероятно, от этих расплывчатых кошмаров Беллман плавно перешел ко сну без сновидений. Его пробуждение, безрадостное и вялое, поначалу походило на продолжение грез. Открыв сонные веки, на полу он увидел луч света от упавшего фонарика. Свет падал на то, что его одурманенное сознание отказывалось узнавать. Однако зрелище встревожило его, и зарождающийся ужас пробудил жизненные силы.

Постепенно до Беллмана дошло, что перед ним лежит наполовину обглоданный труп безглазого троглодита. Некоторые части тела отсутствовали, остальные были объедены до причудливо сочлененных костей.

Пошатываясь, Беллман встал и огляделся – в глазах, подобно паутине, расплывалась черная муть. Чиверс и Маспик пребывали в тяжелом ступоре; на полу пещеры и вокруг семиярусного алтаря распростерлись приверженцы снотворного истукана.

Когда прочие чувства начали пробуждаться от летаргии, Беллману показалось, что он слышит знакомый звук: резкий скрежет и мерное причмокивание. Звук удалялся среди массивных колонн, между спящими телами. Воздух смердел вонью гнилой воды, а на камнях тут и там отпечатались мокрые круги, какие могли бы оставить края перевернутых кубков. Чередой следов они вели от полуобглоданного марсианина в тень внешней пещеры над бездной; оттуда и раздавался странный шум, теперь почти неразличимый.

Безумный ужас поднялся в сознании и схватился с сонными чарами. Беллман склонился над Чиверсом и Маспиком и грубо их тряс, пока они не открыли глаза, недовольно бормоча.

– Вставайте, черт вас подери, – уговаривал он товарищей. – Если хотим выбраться из этой адовой дыры, сейчас самое время.

С помощью обильных грозных проклятий и немалых мышечных усилий ему удалось их растолкать. Шатаясь, как пьяные, они последовали за Беллманом, обходя распростертых марсиан, прочь от пирамиды, на вершине которой истукан из белого золота в зловещей дреме возвышался над своими почитателями.

Оцепенение и тяжесть сковывали Беллмана, но действие чар понемногу слабело. Он ощущал подъем и громадное желание оказаться как можно дальше от пропасти и того, что в ней обитало. Другие двое, сильнее одурманенные сонными чарами, подчинились ему слепо, как животные.

Беллман не сомневался, что сумеет найти обратную дорогу к краю бездны. Вероятно, тем же путем прошел и тот, кто оставил на камне мокрые и зловонные кольцеобразные отпечатки. Немалое время проблуждав среди колонн с отвратительной резьбой, они наконец достигли отвесного края – портика черного Тартара, откуда открывался вид в его бездну. Далеко внизу, в гнилых водах, флуоресцентное свечение расходилось кругами, словно потревоженное падением грузного тела. На самом краю пропасти, на скале, тоже виднелись мокрые кольца.

Земляне отвернулись; Беллман, содрогаясь от воспоминаний о своих диких снах и ужасном пробуждении, заметил в углу пещеры начало тропы, огибавшей пропасть, – тропы, что выведет их к утраченному солнцу.

Беллман велел товарищам выключить фонарики, чтобы поберечь батарейки. Неизвестно, сколько заряда еще осталось, а свет был насущной необходимостью. Его фонарик будет гореть, освещая путь всем троим, пока не погаснет.

Из пещеры беспробудного сна, где марсиане валялись вокруг своего снотворного истукана, не доносилось ни звука, ни шороха, но от ужаса, подобного которому бывалый путешественник Беллман, медливший на пороге, не испытывал ни разу в жизни, его затошнило, а голова пошла кругом.

Из пропасти тоже не доносилось ни звука, и больше не расходились фосфоресцирующие круги на воде. И все же непостижимым образом тишина мешала сосредоточиться, замедляла шаг. Она поднималась, точно липкая слизь из глубокой ямы, в которой Беллман тонул. С трудом волоча ноги, он начал подниматься, подталкивая, пиная и проклиная товарищей, которые двигались, как сонные мухи.

То был подъем через лимб, восхождение из надира сквозь осязаемую и вязкую тьму. Все выше и выше ползли они по монотонному, незаметно изгибающемуся склону, где терялось всякое понятие о расстоянии, а время измерялось только повторением бесконечных шагов. Ночь уступала слабому лучику света перед ним, ночь смыкалась позади, подобно всепоглощающему океану, терпеливому и неумолимому, выжидающему своего часа, когда свет неминуемо погаснет.

Время от времени заглядывая за край пропасти, Беллман