Тоби смотрел на меня из окна полицейской машины. Он легонько постучал пальцем себе по виску, а потом отвернулся. То ли смутившись, то ли злясь на меня за то, что я втравила его в эту историю.

Тоби не предъявят никаких обвинений. После того что Грета сейчас рассказала, у полиции не будет к нему никаких претензий. Так сказал нам офицер Геллски. Но прибавил, что им придется передать сведения о Тоби в иммиграционную службу. Его виза давно просрочена, и он пребывает в стране незаконно.

Родители поблагодарили полицейских за то, что те доставили Грету домой в целости и сохранности, и проводили их до двери.

— Мне его почти жалко, — сказал папа, глядя в открытую дверь на полицейскую машину.

— Не надо его жалеть, — резко проговорила мама. — Это не человек, а ходячая беда. Посмотри, что он сделал с Финном… — Ее голос дрогнул, и она замолчала.

— Все будет хорошо. — Папа запер входную дверь, обнял маму за плечи, и они вместе поднялись наверх, к себе в спальню. У обоих был такой вид, словно они сражались в великой битве, и бой только что завершился.

Грета тоже ушла к себе, и я осталась внизу одна.

Я ходила из комнаты в комнату и гасила свет.

В гостиной я встала перед портретом. Вот они, мы. Все те же девочки, две сестры. Раскрашенные, позолоченные. Я подумала, что это не так уж и плохо. То, что мы сделали с картиной. В этом была даже некая красота. Пусть и крошечная, но была.

Я щелкнула выключателем, и мы исчезли.

Поднявшись наверх, я почистила зубы и присела на краешек ванны, глядя на пальто. Вот он, мой мертвый волк. Все прекрасные запахи Финна смыты дождем. Я прикоснулась к нему, поначалу — легонько, а потом принялась гладить его рукой.

— Мне так жаль, — все повторяла я шепотом, ласково поглаживая пальто.

Хотя было уже очень поздно, далеко за полночь, эта суббота никак не желала заканчиваться. Она не давала мне спать, она тащила меня в воскресенье, но сама никак не уходила. Я лежала в кровати и размышляла о том, что Грета сделала для меня. Для меня и для Тоби. Мои мысли опять и опять возвращались к Тоби, и я ненавидела себя за то, что втянула его в неприятности. Где он сейчас? Весь промокший, замерзший… возможно, его посадили в ту тесную камеру в полицейском участке, куда мы однажды набились всем классом, когда нас водили туда на экскурсию в четвертом классе. «Вот здесь никому не захочется оказаться, да, дети?» — спросил тогда кто-то из полицейских. И все закивали. Все, кроме Эвана Харди. Эван упер руки в бока и проговорил звонким, совсем еще детским голосом: «А мне вот захочется». Помню, как я за него испугалась. Потому что подумала: если он будет так говорить, то его там оставят. А сейчас я боялась за Тоби. Больше всего мне хотелось побежать к нему через весь город. Принести сухую одежду. И сказать, как мне жаль, что все так вышло.

Я пыталась об этом не думать. Пыталась заснуть. Считала в обратном порядке от тысячи. Прислушивалась к ритмичному папиному храпу, стараясь дышать с ним в такт. Я раздвинула шторы и лежала, глядя в окно. Гроза закончилась, но по небу неслись черные тучи, то закрывая луну, то вновь открывая. Я лежала так долго-долго, а потом вдруг услышала плач за стеной.

Я прижалась ухом к стене рядом с подушкой. Плач на какое-то время умолк, а затем возобновился. Грета тоже не спала.

Света у нее в комнате не было, горела только синяя лампа-ночник в форме сердца, стоявшая на полу под столом. Когда я приоткрыла дверь, Грета поплотнее закуталась в одеяло и отвернулась к стене.

— Можно войти?

Грета пожала плечами, и я забралась к ней в постель, прижавшись спиной к ее спине. Мы лежали так долго-долго. Не говоря ни слова. Застывшие и напряженные.

— Спасибо, что ты им все это наговорила, — прошептала я.

И почувствовала, как Грета вытирает глаза краешком одеяла.

— Зря я ему позвонила… Не надо было звонить… Я же знаю, что ты его ненавидишь… — Голос у меня дрогнул.

Грета вдруг рассмеялась. Но рассмеялась невесело. Это был горький, печальный смех.

— Ничего ты не понимаешь. — Я почувствовала, как она качает головой. Когда я обернулась, Грета уже сидела на кровати, запустив руку под матрас. И вдруг достала бутылку с каким-то алкоголем. — Слушай, а притащи из холодильника газировки.

— Какой?

— Да любой. Только тихо.

Я сходила на кухню и принесла полупустую бутылку крем-соды и стакан. Грета плеснула в него из бутылки и долила доверху газировкой.

— На, — сказала она, протянув мне стакан. Я отпила глоточек. Сначала было приторно-сладко, а потом алкоголь обжег горло. Я отдала Грете стакан, и она осушила его одним глотком. Потом мы снова забрались под одеяло.

— Чего я не понимаю? — спросила я, глядя в сторону. Надеясь, что Грета ответит, если я не буду на нее смотреть.

— Как тебе повезло, — прошептала она и тоже отвернулась.

— А, да. Наверное.

— Знаешь, что это такое, когда ты желаешь кому-то смерти? Когда ты хочешь, чтобы он умер?

— Я…

— Ты никогда не задумывалась, как получилось, что я узнала о том, что Финн болен, гораздо раньше тебя? Хотя он был твоим крестным?

Я на секунду задумалась.

— Нет… В смысле, ты всегда узнаешь обо всем раньше меня.

Грета придвинулась ко мне ближе.

— Помнишь тот день, когда Финн водил нас в кафе-мороженое? Мы тогда взяли холодный «горячий шоколад»?

Я кивнула. Я хорошо помнила то кафе в Верхнем Ист-Сайде. Обстановка под старину, много дерева, полумрак и огромная порция холодного «горячего шоколада» под шапкой из взбитых сливок. Мы с Гретой взяли один шоколад на двоих и пили его через соломинки.

— Это было еще до того, как он начал писать портрет. Мне тогда было столько же, сколько тебе сейчас. А может, и меньше. Может, мне было тринадцать, я точно не помню. После кафе мы все зашли в гости к Финну — ты, я и мама. Я зашла в ванную, а дверь оставила приоткрытой, ко мне вошла мама и увидела, как я мажу губы гигиенической помадой Финна. До сих пор помню, какое у нее стало лицо. И этот ужас у нее в глазах. Я прямо испугалась. Замерла с помадой в руке и не знала, куда деться от стыда. А мама шагнула ко мне и выбила у меня тюбик с помадой. Сильно ударила, больно. Потом захлопнула дверь. Мы с ней были вдвоем — в тесной ванной. Я не могла понять, в чем дело. Я знала, конечно, что нельзя без спроса брать вещи Финна, но мне всегда так нравилась эта помада с запахом кокоса и ананаса. Помнишь? Она так вкусно пахла.

Конечно, я помнила эту помаду и этот запах.

Грета свернулась калачиком, так что ее позвонки вонзились мне в спину.

— Я не могла понять, в чем дело, — повторила она. — Совершенно не могла. Мама начала на меня орать, но при этом старалась, чтобы ее голос звучал тихо. Чтобы не было слышно снаружи. А потом вдруг расплакалась и обняла меня. Спросила, в первый ли раз я намазала губы помадой Финна. Я сказала, что да, и она вроде бы успокоилась и снова меня обняла. Вот тогда-то она мне и сказала. Что Финн болен. Что у него СПИД. Она мне все рассказала и заставила пообещать, что я никогда больше не буду брать эту помаду. И не только помаду. Сказала, что мне не надо бояться, потому что с одного раза ничего не будет. Она сто раз повторила, что все будет хорошо. «Все будет хорошо», — повторяла она и вытирала мне губы туалетной бумагой. Терла так сильно, что было больно. Я пообещала, что никогда больше не трону эту помаду. Джун, ты помнишь, какие были у Финна губы? Вечно сухие, потрескавшиеся? И каждую зиму они кровоточили?