скрытую под роскошным одеянием… Я знаю, что это все иллюзия и вторая бабушка похоронена в родном черноземе, а ее могилу окружает стеной красный гаолян, и если стоять перед могилой – если только не зимой, когда вымерзает вся растительность, да в начале весны, когда дуют юго-восточные ветра, – то даже горизонта не разглядишь, словно в кошмарном сне гаолян дунбэйского Гаоми лишает возможности увидеть дальше своего носа, как говорится, глаза мыши видят не дальше одного цуня. Тогда поднимите желто-зеленое лицо, похожее на тыквенную семечку, и сквозь просветы в гаоляне взгляните на весь райский блеск тревожно-синего неба! А под вечно печальное журчание реки Мошуйхэ прислушайтесь к доносящейся с небес музыке прозрения потерянных душ.

2

В тот день утро было прозрачно-лазурным. Солнце еще не вышло, размытая линия горизонта в первом зимнем месяце была оторочена ослепительной темно-красной каймой. Лао Гэн выстрелил из дробовика по красной лисе с хвостом, напоминавшим факел. Лао Гэну не было равных среди охотников близ устья Яньшуй, он охотился на диких гусей, зайцев, диких уток, ласок, лисиц и даже на воробьев от безвыходности. Поздней осенью и в начале зимы воробьи в дунбэйском Гаоми собирались в гигантские плотные стаи – тысячи воробьев сбивались в коричневую тучу, которая быстро перекатывалась, прижимаясь вплотную к земле. Вечером они прилетали обратно в деревню и рассаживались на ивах, где еще оставались одинокие сухие листочки; усыпанные воробьями зеленовато-желтые голые ивовые ветки уныло свисали. Мазок предзакатного солнца опалил румянцем пышные розовые облака на горизонте, деревья были залиты светом, черные глаза воробьев поблескивали, словно золотые звезды. Птицы без конца прыгали и ворошили кроны.

Старый Гэн вскинул дробовик, прищурил треугольный глаз и выстрелил – золотистые воробьи градом посыпались с дерева, а дробь прошелестела между ветками. Уцелевшие птахи на минуту задумались и только при виде своих товарищей, летящих вертикально вниз, взмахнули крыльями и взмыли в темнеющее небо, словно осколки снаряда. Отец в детстве пробовал воробьев, подстреленных Лао Гэном. Воробьиное мясо очень приятное на вкус и питательное. Спустя тридцать с лишним лет мы со старшим братом на экспериментальном поле гибридного гаоляна развернули ожесточенную борьбу с хитрыми воробьями. Лао Гэну было в ту пору уже далеко за семьдесят, он жил один, наслаждался системой «пяти обеспечений»[126], пользовался всеобщим уважением в деревне и всякий раз на собраниях рассказывал о тяготах прошлой жизни[127]. Каждый раз при этом он всегда скидывал рубаху и говорил:

– Японские черти восемнадцать раз проткнули меня штыком, я валялся в луже крови, но не помер. А все почему? Потому что меня спасла лисица-оборотень. Сколько времени я так пролежал, даже не знаю, стоило приоткрыть глаза, как все застилал красный свет, а та добрая лиса, высунув язык, смачно вылизывала мои раны…

Дома Лао Гэн, которому дали прозвище Восемнадцать ударов, поклонялся алтарю с табличкой, посвященной духу лисы-оборотня. В самом начале Культурной революции хунвэйбины[128] явились к нему, чтобы крушить таблички, но Лао Гэн с кухонным ножом присел перед алтарем, и хунвэйбины понуро отступили.

Старый Гэн давно уже разведал маршрут той красно-рыжей старой лисы, но жалко было стрелять. Шкура лисы на глазах становилась лучше – плотная и пушистая, очень красивая – за нее можно было выручить много денег. Лао Гэн понимал, что, когда придет время убить лисицу, она уже успеет вдосталь насладиться жизнью. Лисица каждую ночь воровала по курице. Какие бы заграждения ни ставили деревенские жители вокруг курятников, она все равно протискивалась через них и умудрялась избегнуть все капканы и силки. Деревенские курятники в тот год стали для нее словно бы продовольственным складом. Лао Гэн вышел из деревни, когда петухи трижды прокричали, и спрятался за невысокой земляной насыпью на краю низины перед околицей в ожидании, когда лисица побежит обратно с добычей. Низина заросла сухим и тонким камышом в половину человеческого роста. Осенью скопившаяся здесь стоячая вода покрывалась коркой белого льда, который мог выдержать взрослого, коричневые головки камыша подрагивали на холодном утреннем ветру, а далеко-далеко на восточном краю неба на лед падал свет потихоньку набиравшего силы солнца, отчего лед начинал блестеть, как чешуя карпа. Затем восточный край небосвода вспыхнул, лед и камыш окрасились холодным светом мертвой крови. Лао Гэн почувствовал лисий запах, а потом увидел, что густой камыш медленно расступается, словно покатые волны, и снова быстро смыкается. Лао Гэн поднес к губам закоченевший указательный палец правой руки и подул на него, а потом положил на заиндевевший спусковой крючок. Лисица выскочила из зарослей камыша и встала на белом льду. Лед вспыхнул алым цветом, будто кто-то зажег огонь. На исхудалой морде зверя замерзла темно-красная куриная кровь, а к усам прилипли сероватые куриные крылья. Она изящно ступала по льду. Лао Гэн крикнул, лисица замерла и прищурилась, глядя на земляную насыпь. Лао Гэн задрожал всем телом, поскольку еле уловимый гнев в глазах животного лишил его сил. Лисица горделиво направилась в заросли камыша у кромки льда, где была ее нора. Лао Гэн зажмурился и выстрелил. Приклад с силой отлетел назад, и от удара у Лао Гэна аж половина руки занемела. Лисица, словно огненный шар, закатилась в заросли камышей. Лао Гэн поднялся с дробовиком в руках, глядя на темно-зеленый пороховой дым, рассеивающийся в чистом небе. Он знал, что лисица с ненавистью смотрит на него из зарослей. Стоя под серебряным небом, Лао Гэн казался выше и массивнее, чем обычно. В душе разливалось чувство, похожее на стыд. Он сожалел о содеянном, и ему на ум пришла мысль: лиса весь год выражала ему доверие и сегодня, точно зная, что он спрятался за насыпью, все равно спокойно двинулась дальше, словно бы проверяя совесть охотника. Он выстрелил, без сомнения, предав тем самым своего иноплеменного друга. Гэн опустил голову, глядя на камыши, в которых скрылась лисица, и не обернулся, даже когда за спиной раздался нестройный топот.

Потом он внезапно ощутил, как вверх по телу прокатилась волна холодных уколов. Гэн подался всем телом вперед, развернулся и выронил дробовик на лед. За поясом ватных штанов потекло что-то горячее. На него наступали почти двадцать солдат облаченных в темно-желтую форму, у каждого в руках винтовка с блестящим штыком. Лао Гэн невольно вскрикнул от ужаса: «Японцы!»

Солдаты окружили его, и каждый нанес удар в спину или в живот. Он издал звук вроде того, каким лисы подзывают к себе пару, и повалился на лед, ударившись лбом, отчего лед раскололся. От обжигающей крови на гладкой поверхности льда возникали неровности и рытвины. В полуобморочном состоянии Лао Гэн ощутил, как верхнюю половину тела печет, как в огне, и обеими руками начал с силой разрывать старый ватник.

Лао Гэн словно во сне увидел, что та красная лисица вышла из камышей, обошла вокруг его тела, а потом присела рядом, сочувственно глядя на него. Шкура лисы ярко блестела, а чуть раскосые глаза напоминали два изумруда. Лао Гэн ощутил, как теплая лисья шкура приблизилась вплотную к его телу, и ожидал, что лиса начнет рвать плоть острыми зубами. Он понимал, что человек, предавший доверие, хуже скотины, и умер бы без сожаления, даже если бы лиса загрызла его. Лиса высунула прохладный язык и принялась лизать раны Лао Гэна.

Лао Гэн твердо уверен, что та лиса, отплатившая добром за обиду, спасла ему жизнь – ведь в целом мире, пожалуй, не сыщешь второго человека, выжившего после восемнадцати ударов штыком. На языке у лисы определенно было чудодейственное средство, поскольку, по словам Лао Гэна, там, где лиса вылизывала его, тут же возникало приятное ощущение, какое бывает, если нанести мятное масло.

3

Кто-то из деревенских ходил в уездный город продавать соломенные сандалии, а вернувшись, поведал, что Гаоми захвачен японцами, а над уездным городом вывешен флаг