Есенин встал и, потянувшись через стол, обнял и поцеловал деда: «Деда ты мой, деда! Давай еще выпьем!» Он опять налил ему вина в стакан. Дед, растроганный таким вниманием любимого внука, заплакал: «Ты меня прости, быват…» — Он долго рылся в кармане, отыскивая тряпицу, служившую ему носовым платком.

— Ты чего это? Про что? — громко спросил Есенин.

— Да маленького тебя… за озорство, бывало, нет-нет, да отстегаю, — виновато лепетал дед, шмыгая носом и утирая тряпицей глаза. — Помнитца, на драки тебя подначивал… Я ведь хотел, чтоб ты крепше был! Эх, Cepгyxa!.. Я ведь тебя более всех жалею! Я и в молитвах за тебя прошу: помоги, Господи, ему писать хорошо — на всю Россию!.. Ты веришь в себя? В свою душу?! Ась? — спросил он и приложил к уху ладонь, ожидая ответа.

— Верю — твердо ответил Есенин, ожидая, как повернет дальше дед свой вопрос.

— Вот и верь, сынок. До конца верь… Выходит, это дано тебе свыше, — и дед показал скрюченным, узловатым пальцем вверх. — Своей дорогой ступай… не сворачивай… раз хватает у тебя света-разума для людей. Стихи слагать… тут ум нужен… Ну, за тебя, внучек! — Дед опять осторожно, маленькими глотками, стал пить вино, для верности придерживая стакан двумя руками.

— Спасибо, дедушка, — прошептал Есенин, благодарно улыбнувшись деду. Сидящие рядом тоже с уважением подняли свои стаканы и рюмки:

— Удачи тебе, Сергей! За тебя. Сережка!

Дед допил вино, так же осторожно поставил стакан. Собрав ладонью со стола хлебные крошки, отправил их в рот. От выпитого глаза у деда стали голубоватыми, как у внука, и в них опять показались слезинки.

— Сергуха, чай, приезжай похоронить, быват… Ты не боись, домовину я сам сготовил… дубовую, и крест тоже… в сарае сеном завалил, чтоб не затерли.

— Отстань, отец! Чё ты привязался к Сергею? — Ишь, развел паникадило!.. — вмешался Александр Никитич на правах хозяина. — Умрешь — похороним. Не хуже людей. Слава богу, пожил свое, подивил народ!

Ему хотелось, чтобы Сергей общался с ним. Его прямо распирало от гордости за своего сына, известного на всю Россию поэта.

— Да, бывало, вся деревня гуляла, когда я товар распродавал. Всё было… — пытался было продолжить дед свой рассказ, но Александр Никитич махнул на него рукой: — Ну его, сынок! Ты вот что… Я ведь теперь в исполкоме делопроизводителем… хвастливо сообщил он Сергею —… кроме жалованья, дают тридцать фунтов муки.

— Что так мало? — разочарованно спросил Сергей.

— Так с хлебом-то теперь и у нас плохо — неурожай! — стал оправдываться отец.

— Он у нас еще и секретарь комитета бедноты, — добавила мать, присаживаясь рядом с отцом.

— Избрали, — небрежно кивнул на народ Александр Никитич.

— Секретарь, а толку-то! Людям по два-три пуда муки даешь, а мы всего тридцать фунтов получаем! — обиженно поджала губы мать. Отец даже растерялся от ее язвительного тона и от правды, которую жена не постеснялась ляпнуть при людях и главное — при сыне, перед которым ему хотелось выглядеть значительным.

— Дура! — незлобно ругнулся он. — Мы получаем за мою работу в волости, у нас есть корова и лошадь… была… поэтому мы считаемся середняками. А комбед хлеб дает многодетным, беднякам и безлошадным…

— А где лошадь-то у вас? — сменил тему Есенин, пожалев самолюбие отца, и тот, благодарно улыбнувшись сыну за понимание, махнул рукой:

— Ой, и не говори!.. Беда! Решили купить лошадь, достали мешочек заветный с деньгами…

— Керенки, что ты, сынок, прислал, — встряла мать, но, заметив сердитый взгляд мужа, замолчала.

— Ну-ну, рассказывай, — попросил Сергей, украдкой подмигнув матери.

— Так вот… Подраспродали кое-что, — с увлечением продолжил отец. — В общем, всё отдали за лошадь! Красавицу купили! Манькой звали… Звали, — повторил он и, махнув обеими руками, залился смехом. — А потом… потом обнаружилось, баб она не любит! — заключил он, торжествующе глядя на сидящих за столом женщин.

— Как это? — удивленно улыбнулся Есенин.

— Мать вон аль Катька подойдут — Манька уши прижмет, глазами косит… Стало быть, не подходи — укусит!

— Истинная правда! — перекрестилась мать. — Чтоб черт ее побрал.

Гости, слушавшие рассказ Александра Никитича, довольные засмеялись, то ли оттого, что Манька баб не любила, то ли что лошадь такая неудачная Есениным досталась. Чего греха таить: злорадный в деревнях народ. Задремавший дед встрепенулся:

— Спаси Христос! Сытя, Танюша!

— Ты уведи отца-то, Татьяна! А то он носом в тарелку клюет! — велел Александр Никитич жене. Татьяна встала из-за стола, заботливо помогла деду подняться, приговаривая: «Пойдем, отец! Я тебя у нас на печке уложу! Пойдем полегоньку».

— Так что лошадь? — Сергею хотелось дослушать эту историю.

— Лошадь-то… С пустой телегой наша Маняша бежала хоть куда, а вот с возом не стронешь в сторону… только домой! Бились, бились, насилу продали! — закончил отец свой рассказ, глядя, как дед ковыляет, опираясь одной рукой о палку, другой облокачиваясь на руку дочери. Подойдя к печке, дед остановился:

— Погодь, Танюша! Совсем забыл я, старый хрен… Плохой стал, уж не помню ничего, — бормотал он, шаря у себя за пазухой. — Вот, — обрадовался дед, доставая какую-то сложенную бумажку. — Сергунь! Это тебе барынька нынче прислала! У попова дома устретил! Отдай, говорит, дедушка, Сергею… внуку своему… токо чтоб никто не видал. Вот, милок! А я, дурак старый, при всех… уж ты прости старика! — Он передал по рукам записку и, кряхтя, полез на печь:

— Танюша, а хороший Сергей-то у нас, большой уже! Женить его пора! Вон Наташка Сурова как зыркает на него. Мне на свадьбе ихней погулять страсть как охота!

— Погуляешь, погуляешь, родной, — Татьяна подложила под голову овчинный тулуп и задернула ситцевую занавеску. Оттуда еще какое-то время доносилось дедово бормотанье: «А Наташка Сурова — хороша девка. Справная… Кровь с молоком… Нашенская она, константиновская». Потом раздался храп.

Люди перешептывались, понимающе поглядывая на Наташу и Сергея. Не выдержав всеобщего внимания, девушка выскочила из-за стола и, не попрощавшись, выскочила из избы. Вслед ей заржал Лабутя, но Прон Оглобнин дал ему подзатыльника, и тот замолк. Приблудный Иван невозмутимо вышел за Наташкой. Всем стало как-то неловко, словно они были виноваты, что не сложилась песня у Наташи Суровой с Есениным. Гости, учтиво благодаря Александра Никитича и Татьяну за угощение, ссылаясь на то, что завтра ни свет ни заря в луга косить, стали расходиться. В горнице остались только свои. Есенин развернул записку и, пробежав глазами, сжал ее в кулаке.

— Чё там барыня? Повидаться хочет? — полюбопытствовал отец. Есенин усмехнулся.

— Ты уж не ходи прям сейчас-то… побудь с нами! Столько не виделись! Потерпит барынька… Чай, не девка, не переспеет.

— Хорошо, отец! — перебил его Сергей. — Я с вами… Я не пойду сейчас.