Айседора давно не слышала, чтобы Есенин говорил с ней так много и с таким страстным негодованием. Чаще его мысли выражались в междометиях, выражении лица, жестов или отдельных восклицаний. Дункан запахнула халат и, поджав под себя ноги, забилась в угол. Она смотрела на него в испуганном удивлении. Есенин хотел было еще что-то сказать, но, увидев ее, беззащитную и покорную, и полные слез глаза, с досадой махнул рукой и вышел из купе, резко захлопнув за собой дверь. Он жаждал освободиться от какой-то силы, завладевшей им в этом затянувшемся турне. Он чувствовал, что тенета Айседориной любви парализуют его творчество, обволакивая мягкой паутиной. Живя рядом с этой женщиной, ему хотелось высказать много прекрасных, глубоких мыслей, но он был обречен произносить лишь отдельные фразы из разговорника. В мозгу его бурлили идеи одна интересней другой, но, невысказанные, они тонули в пьяном угаре. Он, русский поэт Сергей Есенин, испытывал неодолимую потребность выразить то, что чувствовал. Казалось, он познал душу Вселенной и обязан выразить ее в своей поэзии. «Я Божья дудка». Есенин закурил. На душе было несладко. Что делать дальше? Айседора как пришла, так и ушла, но сам-то он остается наедине с собой… Каждый из нас одинок в этом мире и… каждый в этом мире — странник… «Что с тобой, Сергун? — жестко спросил себя Есенин. — Неужели мужество покинуло тебя? И что за слабость сообщилась твоей душе?..»

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь, —

пронеслись в голове строчки из поэмы, которую закончил он совсем недавно.

«Я знаю, какая тоска грызет тебя и толкает на опасные поиски того, что должно изгнать дьявола, которому ты продал свою душу». Есенин с ненавистью поглядел в сторону купе, где осталась Дункан. «Эх Серега, Серега… несчастный ты странник… жаждешь поклониться святыне, которой, может, и не существует вовсе? К чему стремишься ты? Не знаешь! Да и никто не знает! А может, ты ищешь Истину и Свободу? И на мгновенье тебе почудилось, что любовь к Дункан принесет тебе это вожделенное освобождение? Да!.. Да!.. Твой утомленный дух искал покоя в объятиях этой женщины, но, не найдя его, ты эту женщину возненавидел!

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милой.

Как же ты беспощаден, Сергун!.. Да, я беспощаден к ним, потому что беспощаден к самому себе!» Есенин зло улыбнулся. Погасив в пепельнице папиросу, взъерошил волосы и решительным шагом направился в купе.

В Москве был жаркий летний день, наполненный солнечным светом, когда, устало пыхтя после долгого пути, поезд подходил к перрону. Среди шумной толпы встречающих белели фартуки носильщиков, стоявших каждый супротив «своего» вагона. Первое, что услышали Дункан и Есенин, появившись в тамбуре вагона, это хрипловатый голос рубаки Первой Конной, Ивана Приблудного:

— Е-се-нин! Е-се-нин! Е-се-нин! — орал он во всю глотку.

— Се-ре-жа! Се-ре-жа! Се-ре-жа! — вторила ему звонким голосом сестра Катя.

Есенин счастливо улыбался. «А в Америке… да и в Европе встречающие кричали: «Дункан! Дункан!»» — отметил про себя Сергей. Об этом, видимо, подумала и Айседора, потому что лицо ее было грустным, а губы растянулись в снисходительной улыбке, когда она увидела встречающего ее Шнейдера. Легко спрыгнув с подножки, Есенин галантно подал руку Айседоре, помог ей спуститься и хотел было броситься к сестре, стоящей под руку с Наседкиным, но Дункан, мягко, но властно взяв мужа за руку, привлекла его к себе и серьезно сказала по-английски: «Вот, Илья Ильич, я привезла этого ребенка на его родину, но у меня с ним нет более ничего общего…» Есенин, как всегда, ничего не понял, но голос, каким была произнесена эта короткая фраза, и вытянувшееся от недоумения лицо Шнейдера встревожили его.

— Что она тебе сказала, Ильич? — нахмурился Есенин.

— Она?.. Так… распоряжение по школе, — не сразу нашелся Шнейдер. Есенин обиженно пожал плечами: «Тоже мне, тайны мадридского двора». Возникшую неловкую паузу нарушила Катя. Она бросилась на шею брату, целуя его в обе щеки:

— Сереженька, брат мой… с приездом, родной!

— С приездом, Сергей! — на правах родственника обнял Есенина Наседкин.

Приблудный, видя, что на их компанию обращают внимание встречающие, узнавшие Есенина, театрально встал на колено и продекламировал, как плохой актер провинциального театра:

— Учитель! Перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени!

Есенин шутливо погрозил ему кулаком: «Ваня! Не выступай!»

Иван неуклюже поднялся:

— Право слово, Сергей! Безмерно рад! Теперь ты снова с нами! Командуй!

Есенин широко распахнул руки, словно хотел крепко обнять всех разом, и в их лице — родную свою Россию:

— Родные мои! Дорогие… хорошие!.. Я счастлив! Я дома! — Он смахнул ладонью набежавшие слезы. — Как вы тут… без меня?! Катька, дома как?

В ответ по щекам Кати полились слезы в три ручья:

— Я тебе писала, ты разве не получил? Дом в деревне сгорел!

Есенин оторопело пробормотал:

— Как сгорел? Когда? Родители-то? Что с ними?

— Родители живы, слава богу, успели выскочить… а дом дотла сгорел… еще весной…

Наседкин обнял жену, платком вытирая слезы:

— Ну, полно! Катенька! Все обошлось! И что ты ревешь, нехорошо, люди глядят! Подумают чего…

— Вот так новость, — покачал головой Есенин… — Я не получал этого письма. Где же они живут?

— Отстроились за лето заново, — затараторила Катя, успокаиваясь. — Спасибо тебе, если б не твои деньги, не знали бы, что и делать! Ребята приезжали, помогали, — благодарно обняла она Наседкина.

— А Мариенгоф? Деньги разве не давал?.. Мою долю за кафе и книжную лавку… Ты ходила?

— Я ходила, Сережа, и вот товарищ Шнейдер был у него: никаких денег мы не получили.

Шнейдер, разговаривая в сторонке с Дункан, услышав свою фамилию, обернулся и согласно кивнул головой.

— Ну, сука, погоди! — озверел Есенин. — Вася! Иван! Я хочу его видеть! Я его съем, передайте! Нет, я сам ему скажу все в глаза! Твою мать! Друг херов!

Приблудный с готовностью сжал свои кулачищи:

— Учитель, ты только скажи… Да просто мигни, и я этого Тольку, — он поднял кулак, — только дрист пойдет из Тольки!

Все засмеялись.

— Дело прошлое, Иван, перестань! Черт с ним! — сказал Наседкин примиряющее.

— Сергей Александрович! Сережа! — подбежала запыхавшаяся Галина Бениславская. — Простите, чуть не опоздала!

— Здравствуйте, Галя! Рад вас видеть! — Есенин взял ее за руку. — Спасибо, что пришли встретить!