Есенин, засунув пальцы в рот, засвистел; когда, услыхав ухарский посвист, люди повернули головы, крикнул: «Бог в помощь, земляки!» Мужики, обрадовавшись неожиданной передышке, враз встали, облокачиваясь на косы, а бабы на свои грабли.

— Что рты раззявили, аль не признали? Есенин я! Сергей Есенин! Эй, Прон! Лабутя, мать твою не замать!

— Ба! Да ведь это Сергуха! Есенин, поэт, мать его не замать! — осклабился Лабута, утирая пот с лица подолом рубахи.

— Он! Как есть он! — подтвердил Прон, рукавом вытирая потный лоб. — Вот радость-то отцу с матерью.

Раздались и другие голоса: «Богатства-то, богатства-то везет телегу целую! Повезло Лексашке! И денег на дом, и теперь вот».

Подводы, поравнявшись с артелью, остановились, и крестьяне, побросав косы, окружили гостей. Нимало не стесняясь, бабы громко заговорили меж собой, изумляясь и всплескивая руками:

— Ой! Катька-то, Катька, прям мамзель!

— Что значит, в городу побывала…

— А рябой-то… ейный муж, верно… Татьяна баила, замуж выскочила Катька-то!

— Наверно… А Сергей-то какой справный, батюшки!

— Вот мать обомрет: они, поди, и не знают, что радость такая…

Есенин спрыгнул с телеги, обошел всех мужиков, с каждым с почтением здороваясь за руку:

— Здорово, Прон! Лабутя! Ванятка, здорово! Здравствуйте! А ты кто, чегой-то не узнаю? Ты чей будешь? — спросил он высоченного парня, несмело протянувшего ему руку.

— Илья Есенин, я — Ваняшин сын, брат ваш, стало быть, двоюродный.

— Силен. А я гляжу, что-то лицо родное… А отец где? — оглянулся Есенин, отыскивая средь мужиков своего дядю, Ивана Никитича.

— Зимой помер, — просто, по-будничному, ответил Илья.

— Что так? — нахмурился Есенин.

— С извозом в Рязань по Оке шли… в полынью провалился… лошадь спасал и простыл сильно. Вернулся и слег, лихоманка скрутила… в три дня не стало. Да я ничего, живу полегоньку, — виновато улыбнулся Илья. — Мать тоже не надолго его пережила — следом, почитай! — прошептал он последние слова и понурил голову. Есенин, жалеючи, обнял брата.

— Сколько тебе уже?

— Двадцать надысь стукнуло…

— Эх-ма, братка! Жизнь, в бога душу мать! Ух! — выдохнул Есенин подступивший к горлу комок.

— Ничего, Ильюха! Вечером приходи, обмозгуем житье-бытье! Ты грамотный?

— А как же… нашу сельскую… с похвальным листом…

Девки, которые посмелее, обступили повозку с поклажей:

— Гляньте, чемодан-то, ой! Отродясь таких не видывали! Ой! Замки-то блестят! С ремнями! — Одна поковыряла чемодан ногтем. — Кожаные! Ей-богу, кожаные!

Приблудный шутливо шлепнул девку по руке:

— Эй-эй! Не царапать! Не цапь, не лапь, — не купишь!

Девка зарделась.

— А что это за картинки на них? К чему?

— Это наклейки заграничные! — Из каждой страны, где Сергей был… Вот Америка! Вот Париж! Вот Берлин! Это итальянские! — заважничал Иван.

— Ни хрена себе! Ты что, Серега, весь мир объехал? — протиснулся средь девок Лабутя. — Теперича небось и знаться с нами не захочешь? — похлопал он один из чемоданчиков, проверяя, не пустой ли. — Барин, прям барин! Как ентот, что к Кашиной нынче приезжал!

— Что, Кашина в усадьбе? — небрежно спросил Есенин.

— Тут она, с детьми приехала, — с готовностью доложила бойкая девка, лукаво глядя Есенину в глаза. Притворно вздохнув, она улыбнулась, обнажая белые, крепкие, ровные, как частокол, зубы. Отстранив ее, подошел древний старик:

— Здорово, внучек! Я чай, не признал ты свово деда.

Есенину стало стыдно. Он действительно не узнал в сгорбленном сером старике родного деда, у которого долгое время жил в доме, пока мать с отцом трудились в Москве. Они обнялись, троекратно поцеловались. Чтобы скрыть охватившее его волнение, Сергей снял с себя пиджак, галстук, вытащил из-за пояса рубашку: «А ну-ка, дед, дай косу! А ты покури пока, вот пшеничненьких». Он достал папиросы «Сафо» и положил на телегу. Дед аккуратно, двумя пальцами взял одну папиросу и, сощурившись, стал разглядывать ее со всех сторон, прикидывая, с какой стороны прикурить. Мужики тоже потянулись своими заскорузлыми руками, и пачка вмиг опустела.

— Не осрамись, Сергей! Давно ведь не косил! — стал весело подначивать Наседкин.

— Да ты что? Он каждое лето, если приезжал в сенокос, всегда с отцом косил, — заступилась Катя за брата.

Когда мужики, попыхивая, зажатыми в зубах папиросами, встали в ряд и взяли косы, дед перекрестил внука:

— Ну, с богом, Сергунька! Вали! В рот им дышло! Ведь это я учил тебя косой махать!

Косить начали не спеша, вроде вразвалку, но уже после одного захода рубашка у Есенина прилипла к спине. Но Сергей, изредка оглядываясь на деда, азартно улыбался ему. Он не отставал от мужиков ни на шаг. Единым взмахом взлетали косы и со свистом вонзались в густую траву. Р-а-з! Р-а-з! Р-а-з! И ровные валки складывались в сторону. Бабы бросались граблями ворошить их. За Есениным увязалась все та же ядреная бойкая девка, не уступив его валок никому. Она с потаенной страстью оглядывала его ладную фигуру, крепкие плечи и улыбалась своим озорным мыслям. Сенокос — самая радостная пора из всех, что издревле выпали на горькую мужицкую долю. И эта работа не из легких! Помахай-ка косой с рассвета дотемна! Помечи-ка огромные охапки сена в высокие стога!.. И все равно эта пора, как праздник, веселит душу тем, кто с детства привык к крестьянскому труду. Ступая — шаг в шаг — с косарями, глубоко вдыхая настоянный хмелем и диким медом цветущих трав воздух, хвастаясь перед мужиками щедростью своей силы и ловкостью, любуясь в минуты «передыха» раздольем земли русской, прислушиваясь к голосам женским, Есенин обмирал от счастья душой. В голове складывались стихи, которые скоро лягут на бумагу, как эти «травяные строчки».

Ах, перо — не грабли, ох, коса — не ручка,

Но косой выводят строчки хоть куда.

Под весенним солнцем, под весенней тучкой

Их читают люди всякие года…

— Все, шабаш! Стой, Серега! Уморил всех! — притворно взмолился Прон. Лабутя с готовностью подхватил лесть:

— Ништо ему! Отъелся по Америкам!.. Прет, как бык! — Он бросил косу и завалился на траву.

Все остановились и обступили Есенина. Подошел дед, поклонился в пояс: «Спасибо, Сергушок! Помнишь мою науку… не осрамил старика! Спаси Христос за помощь!»

— Ладно, дед, разве это помощь? Давайте еще рядок пройдем! — проговорил Есенин, запыхавшись. Но бабы враз загалдели:

— Да полно вам! Ухайдакаете поэта! Вон он в мыле весь… Рубаха промокла…

Есенин стал снимать прилипшую к телу рубашку. Девка, что раскидывала за ним траву, бросилась помогать — будто нечаянно прижалась грудью своей к его обнаженному телу. Пристально поглядел на нее Есенин, и сердце полыхнуло желанием.