— Езжай, Сергей, — сказала она красивым, грудным голосом, — мать, чай, заждалась! — Она бережно подала Кате рубашку и отошла легкой походкой, чувствуя спиной насмешливые взгляды односельчан.

— Ладно! Язжай, Сергей! Подмогнул нам, и хорошо! — Мужики услужливо бросили в телегу охапку травы.

— Ну, я не прощаюсь, вечером, как закончите, прошу к нам в дом! Отпразднуем мой приезд и поговорим про житье-бытье, — сказал Есенин, залезая в телегу.

— Спасибо за приглашение! Спасибо за честь! Непременно заглянем! — вразнобой стали благодарить его мужики, снимая фуражки и кланяясь. — Придем! А как же, обязательно! — кричали они вслед.

Есенин упал в траву навзничь, раскинув руки, и унесся взглядом своих синих глаз в синее поднебесье. Он чувствовал, как тело насыщается молодой силой от травы, от воздуха, от ощущения, что он наконец дома, на родной земле. Европа, Америка… Дункан… уж не сон ли это был? Длинный, мучительный сон, от которого и рад бы проснуться, но не можешь, пока не доглядишь до конца.

Новый дом, отстроенный Александром Никитичем после пожара, был небольшой, но уютный. Еще не выветрился запах сосновых бревен. В красном углу, под образами, как самого почетного гостя, во главу стола усадили Сергея. Рядом Катя, Наседкин и Приблудный. Напротив отец, Прон, Лабутя с женой и другие друзья и родственники Есениных. Мать, празднично приодетая по случаю приезда сына, счастливая, хлопочет, подавая на стол. Веселье было в полном разгаре, когда гостей потянуло на песню. Прон Оглоблин, взмахнув рукой, запел басом:

Вниз по Волге реке

С Нижня Новгорода

Снаряжен стружек

Как стрела летит.

Все разом подхватывают, кто во что горазд. В дверях, в открытых окнах и сенях набились односельчане — поглядеть, как повелось в деревнях, на чужое веселье, поглазеть на знаменитого земляка, послушать всякие новости.

Отец, больше опьянев от радости встречи, чем от самогонки, пытается перекричать застолье:

— Сергуха! Сынок ты мой родимый! Кровинушка моя!.. Мать! Татьяна! Глянь, какой он у нас… вылитый мериканец!

— Отстань! — отмахнулась мать. — Некогда мне, не успеваю подавать! Как из голодного края все! Картошки, огурцов соленых не едали…

Слегка захмелевший Есенин снисходительно улыбался, глядя на отца и мать. Он согласно кивал, если его о чем-то спрашивали, одновременно подпевая песню. Изредка он поглядывал на девушку, сидящую рядом с Иваном Приблудным. Это была та самая, что шла за ним на сенокосе. Теперь она была в кофте вишневого цвета, облегавшей плечи и грудь, а талия, стянутая поясом черной юбки, была удивительно тонкой. Она скромно сидела, ловя каждый взгляд Есенина, смущенно теребя длинную косу. Когда их взгляды встречались, девка хмурилась, и щеки заливались румянцем.

— Чья такая? — не выдержал и шепотом спросил сестру Есенин, теряясь в догадках.

— Наташка Сурова, — наклонясь к брату, ответила Катя.

— Наташка Сурова? — изумился Сергей. Он вспомнил все. Это ее, Наташку, тетка Пелагея прочила ему в невесты! Вот она, оказывается, какая… Действительно, сама чистота! А глаза наивные и испуганно-доверчивые… как у олененка!

Наташа невнимательно слушала, как подвыпивший Приблудный важничал перед ней: «Это щас я поэтом стал, как Сергей ваш… а был у Буденного… Да! Помню, Перекоп брали… Я впереди всех на тачанке… Д-я-я-е-е-ешь! Уж мы его и так и разэдак!»

— Кого разэдак-то, а? — усмехнулась Наташка.

— Ну… этого… как его? — замялся сбитый неожиданным вопросом Иван.

— Врангеля, Ваня! — подсказал Наседкин, слышавший его похвальбу.

— Врангель! — Наташка прыснула от смеха, прикрыв ладонью рот. — Врешь ты все, Врангель!

— Да нет, правда, был такой барон Врангель. Белыми войсками командовал в Крыму. Иван не врет! Но привирает! — подшучивал над другом Наседкин.

— Привираешь, Ваня! — еще пуще залилась смехом Наташа.

— А хочешь, стихи свои почитаю? — предложил Иван, но, увидев, как Есенин осуждающе покачал головой, осекся: — Потом… Потом почитаю, когда провожать пойду.

— А не боишься? — лукаво спросила Наташка, глядя при этом не на Ивана, а на Есенина, будто ему предлагала проводить себя. — У нас чужаков не любят: могут ноги переломать! — Она улыбнулась Сергею, блеснув белыми зубами, но ее огромные серые глаза с расширенными зрачками оставались серьезными.

Расталкивая столпившихся в дверях баб с ребятишками, тяжело опираясь на суковатую палку, вошел дед:

— Где тут внучек мой? Сергунька где? — щурил он подслеповатые глаза. Его с почтением пропустили к столу.

— Здесь я, дедушка! Давай сюда! — обрадовался Есенин приходу родного деда. — Подвиньтесь, дайте дед сядет!

Когда дед протиснулся между гостями, Есенин налил ему в стакан вина, которого привез с собой в подарок женщинам.

— Выпей, дедуня! Винца сладкого! С приездом!

Дед трясущейся рукой осторожно, чтобы не расплескать, взял стакан и, чокнувшись с внуком, долго цедил вино, медленно запрокидывая голову. Капли вина потекли по его седой бороде. Когда дед поставил пустой стакан и вытер ладонью рот, Есенин поднял свою рюмку и громко произнес:

— За тебя, мой дед! Живи сто лет!.. — и выпил махом.

— Спасибо, внучек, — глаза у деда заслезились. — Да… уж мне девяносто… скоро в гроб! А тебе, Сергуха, чай, тоже много…

— Тридцать скоро… — улыбнулся деду Есенин.

— Ну-ну… Время! — Дед взял соленый огурец и стал жевать беззубым ртом. — Ты, Сергей, не коммунист? — неожиданно строго спросил дед, высасывая рассол из огурца. Есенин опешил от такого вопроса. Он отрицательно помотал головой и, потянувшись через стол, крикнул деду в тугое ухо:

— Нет! Дедуня! Не коммунист! Я сам по себе! Ну их на хрен!

Дед, довольный, затряс головой:

— Гоже, внучек! Гоже! Сестры комсомолками стали… туды их растуды… Хоть удавись! Косы пообрезали… Тьфу, гадость, прости господи.

— Везде сейчас так, — примирительно ответил Сергей, глядя на Катю.

— Да! А вчерась Шурка иконы выбросила… младшая-то, — все более распалялся дед, — Ленина повесила! Креста на колокольне больше нет! Вон, Прошка, — ткнул он пальцем в Прона Оглоблина, который о чем-то яростно спорил с Лабутей, — комиссар хренов, свалил напрочь! Одного, слава богу, крестом энтим пришибло… Наказал Господь!

— Как это… пришибло? — не понял Есенин.

— Прошка залез на колокольню, веревкой крест обвязал… А один тут комсомолец, Демьянкой звали, к седлу другой конец привязал, да сам верхом… Ну, и дернули… Крест свалился, да ентого комсомольца по башке… насмерть! Лошадь, слава богу, жива осталась, бок только оцарапало… Вот какая жись настала, Сергуха! Теперь и Богу помолиться негде! — Дед замотал головой и беззвучно засмеялся. — Я, слышь-ка, потихоньку в лес теперь хожу… осинам молюсь… может, сгодится.