– Папа… – всхлипываю я. Ужас вот-вот накроет меня с головой.

Достаточно страшно было думать, что Черный Человек жаждет моей смерти, но отчего-то истинные его мотивы теперь кажутся еще кошмарнее.

– Не впускай в сердце страх, Шейди Гроув, – вещает папа. – Мы здесь. Мы с тобой. Мы – твоя семья. Мы не отдадим тебя ему на растерзание. Мы поможем…

Глаза его сверкают, словно зарево, и разжигают внутри меня последние угольки мужества, отгоняют испуг и проклятое чувство вины. И дух это чувствует, видит, как мой взор загорается в ответ, и одобрительно кивает.

– Детка, наверное, будет с нас всех этой мелодии. Хватит на сегодня кручины. Сыграй-ка нам что-нибудь повеселее.

«Отделаться» от песни Брэнди стоит мне немалых трудов – та словно приросла к скрипке, созданной специально для этого мотива и не желающей оставлять своего призвания. Теперь понятно, почему Черный Человек так дразнил меня им – ведь это он и убил героиню, чем в свое время уже вверг в бездну отчаяния своего сына – моего папу. Приходится буквально отдирать смычок от струн, обрывать мелодию на полуноте, погрузив чердак во внезапное безмолвие. Однако я понимаю: нельзя дать ему затянуться, – и, недолго думая, принимаюсь за «Я улечу». Странный выбор для такой не особенно религиозной семьи, как наша, но во всяком случае, здесь есть и радость, и надежда, а что сейчас еще нужно?

С минуту папа улыбается грустно-грустно, но затем запевает – запевает во весь голос. Тот самый медово-вкрадчивый перекатистый голос, что так мне памятен. Потом к нему присоединяется тетя Ина – слегка не попадая в тональность, но кому какое дело! Кошусь на Джесса – подтягивает и он, или просто артикулирует губами.

И чердак – эта камера пыток, стыда и боли, этот склеп, стоявший опечатанным долгие годы, словно озаряется нашей песней, нашими голосами и нашим упованием.

Всем людям, наверное, этого хочется – в один прекрасный день взять и улететь из этой юдоли скорбей. Большинству это удается только после смерти, после освобождения от цепей плоти, приковывающих их ко всему земному. Но в песне «Я улечу», мне кажется, надежда и мечта более глубокая и ясная – на то, что от теней и печалей можно избавиться еще на этом свете.

Можно улететь к высям Жизни, а не упокоения.

И сама жизнь есть не только медленное нисхождение в могилу.

Мы можем улететь. Мы умеем летать.

Я думаю о Седаре, Орландо, Саре, маме и Хани. О Джессе и тете Ине, поющих со мною бок о бок. О самых любимых моих людях. О единственных, кто у меня остался.

И они придают мне сил: когда я чувствую, как сюда, к нам на чердак, вползает Черный Человек – с душою черной и гудящей тревогами, как улей осами, с мыслями, полными тлена и гнили, как старые доски этого дома, – во мне больше нет страха. Ведь он тоже, наверное, вынужден виться здесь против собственной воли и понимает, ощущает, как темные его чары, власть его злой воли слабеют. Но он здесь – лишь потому, что мы здесь, потому что папа и тетя Ина долгие годы просто… не отпускали его, позволяли оставаться поблизости и отравлять своим ядом нас с Джессом.

Все певцы умолкают, но я продолжаю играть, твердой рукой водить смычком по струнам.

Недостаток страха в каждом из нас явно злит Черного Человека. Помещение наполняется шумом дождя, вспышками молнии и раскатами грома прямо под потолком. Голос потустороннего монстра вихрем завивается вокруг нас, словно зимний ветер в соснах, глубокий, леденящий:

– Ты лжец, Уильям, ты всегда был лжецом и лицемером. Давай расскажи своим детям, как это случилось на самом деле. Что ты сделал. И на кого свалил вину. Я знаю наперечет все мысли в твоей голове, каждую тайну твоего сердца. Ты всех их доверил скрипке, а она скормила мне. Я знаю, кто ты есть. Это ты должен был гнить в тюрьме, а не я.

И тут ползучий липкий страх все же охватывает меня, словно сотни ос перебирают ножками по коже. Что такое он говорит? Неужели папа как-то причастен к смерти Брэнди?

Да нет, не может быть. Разумеется, нет! Черный Человек обманывает, манипулирует нами, нельзя доверять ни единому его слову.

– Разве не об этом поется в твоей песенке? – ухает чудище и вдруг срывается на насмешливый фальцет, жалкий, испуганный, детский: – Прости, я виноват, прости!

Внезапно ловлю себя на мысли, что играю уже не «Я улечу», а снова – папин погребальный плач по Брэнди. Мелодия льется из скрипки, и по мере того, как она крепнет, звучит все уверенней, усиливаются также ливень и ветер, а молнии, словно снаряды, разрываются то справа, то слева в двух шагах. И вот мы уже не на чердаке, а где-то совсем в другом месте, в пространстве воспоминаний, что ли? Или внутри песни, только не знаю, какой именно. В общем, как во сне.

Начинается все с крика, долгого, прямо-таки бесконечного, оглушительного крика, душераздирающего, невыносимого. Он пронзает меня насквозь, прожигает до костей. Крик этот и «запустил» когда-то страшную эпоху в истории нашей семьи.

Затем вижу распростертое на столе тело маленькой девочки, сплошь покрытое осиными укусами. От былой красоты остались только длинные светлые волосы – остальное изуродовано. Бледную, словно водянкой раздутую, жалкую фигурку накрывает собой безутешная мать. Рядом стоит маленький Уильям, на лице его застыло жесткое выражение, а в груди, невидимая, уже поднимается черная, горемычная, безжалостная ненависть – к себе и к отцу. Тонкие руки, сжатые в кулачки, опущены по швам.

Прости, я виноват, прости, – завывает скрипка. Все это время она стенала об этом – без слов, но совершенно отчетливо. И как я только не разобрала? Я виноват.

Там, на чердаке, частью еще доступном моему зрению, у папы сжимаются челюсти. Вид у него – совсем как у Джесса, когда я спросила его, чем он заслужил тюремное наказание, – сердитый и пристыженный одновременно.

– Так это ты взял печенье. Ты, а не Брэнди, – восклицает тетя Ина, но в голосе ее нет осуждения – только удивление и сожаление.

Он кивает и с трудом заставляет себя вновь заговорить:

– Она побоялась брать его в одиночку. И я… я не думал, что кто-то заметит. Просто хотел ей помочь. Порадовать. А вместо этого послал на смерть. Надо было сказать… признаться… остановить его. – Папин голос срывается на фальцет и резонирует в моей голове.

Все эти годы он винил себя в гибели Брэнди. Все эти годы нес тяжкую, непосильную ношу. Бремя стыда. Даже представить страшно, каково это.

А Черный Человек мгновенно смекает, что мы теряем к нему интерес, переносим все внимание на папу, сочувствуем ему, вместо того чтобы проклинать. И монстр меняет тактику, увлекая нас все глубже в прошлое. Память переносится из дома в поле, где молния раскалывает могучий дуб. Уильям опрометью бежит прямо к нему, и его тяга, его… сопричастность опустошительной, разрушительной стихии так велика, что все мы отсюда, из комнаты, ясно ощущаем ее. Дерево разгорается ярким пламенем, почти плавится на глазах, и мальчик сознает: точно такой же силы ярость, невыносимая, всепоглощающая, сжигает его изнутри.