На землю падает огромная ветка – одна из немногих уцелевших, не изуродованных огнем частей погибающего организма. Уильям подхватывает ее и прижимает к груди, обжигает ею кожу, наслаждается болью. Мальчик клянется, что не струсит, заплатит за все и отца заставит заплатить тоже; если того посадят, то, когда он выйдет, сын не пожалеет его, сожжет заживо подобно тому, как природа сожгла этот дуб. А до тех пор станет повсюду носить с собою пылающие угли – в своем сердце и в сердце вот этой заветной деревяшки.

Скрипка раскаляется так, словно я играю не на ней, а на той самой горящей ветке, из которой она сделана. Непосредственно на адской ненависти, сообщившей ей магическое вдохновение и превратившей в волшебный инструмент. Тетя Ина говорила, что папа сотворил ее из скорби, но, боюсь, главными компонентами тут стали злое неистовство и стыд, великий стыд. Скрипка эта есть физическое воплощение муки, тоски, отвращения и страха. Слепок с папиного сердца.

Однако я все эти годы наблюдала за погибшим деревом и видела, что оно прекрасно! Следовательно, нечто прекрасное должно было передаться и инструменту.

– Папа, нет, ты не должен упрекать себя! – перекрикиваю музыку и бурю. – Отпусти от себя трагедию, оставь ее в прошлом! За все в ответе только твой отец.

Слезы, хлынув потоком, заливают призрачные щеки.

Я подаюсь всем телом к нему.

– Тебе корить себя за смерть Брэнди – все равно что Джессу упрекать себя в твоей. Ты ведь не винишь его? Тогда почему терзаешь себя из-за судьбы Брэнди? Твоя сестренка до последнего часа не сомневалась, что ты ее любишь, точно так же, как я твердо знаю, что меня любит Джесс.

Мне удается даже четко засечь момент, когда мои слова достигают цели. Волна облегчения омывает папино лицо. Дух падает на четвереньки, вся вина и боль как бы разом отлетают, покидают его.

И мы снова переносимся из ненастья в поле на тихий чердак. Грозные колдовские чары Черного Человека почти развеялись. Это был его последний козырь, и он – бит.

Чудно́. Раньше я думала, что если когда-нибудь решусь выступить против Чудища, если найду в себе такую силу и смелость, то шанс победить, разорвать его на клубы мрака, стереть в пыль и развеять по ветру мне даст только музыка. Воображение рисовало картины эпической битвы, формально бескровной, но не менее жестокой, чем на настоящей войне.

А оказалось – этим Черного Человека не возьмешь.

Теперь ясно: уничтожить его можно, лишь… отпустив.

Теперь, когда я вернула себе полную власть над скрипкой, можно снова перейти к «Я улечу».

Лица папы и тети Ины в мерцающем пламени свечей смягчаются, освобождаются от следов ужаса и ненависти, смертной любви и тоски.

Теперь мне открылось все. Я точно знаю, что надо делать. Курсы усмирения Черных Людей мною окончены.

– Произнесите его имя. Вслух, – призываю я своих самых родных людей, живую и мертвого. – Пусть предстанет в истинном обличье.

Нам остается только превратить его на минуту-другую в обыкновенного человека – точнее, в обыкновенное привидение, чтобы полностью очиститься от страхов, питавших чудовищное воплощение.

Больше я тут рассчитывала на папу, но, к удивлению, на мой призыв откликается дрожащий голос тети:

– Джордж. Джордж Стивен Кроуфорд. Так его звали все. Ну а мы – папой.

Черный Человек, разросшись к тому моменту до слишком больших для такого тесного помещения размеров, перестает копошиться. Замирает.

Тогда тетка заговаривает непосредственно с ним:

– Из-за тебя погибла моя любимая, незабвенная сестричка. Ты был нам отцом-мучителем.

– Но при этом – всего лишь обычным человеком, – подхватывает папа. – Жалким, мрачным и унылым. Тебе нет места в нашей семье. Ты лишился права называть ее своей.

Контуры фигуры Черного Человека как будто становятся четче, яснее под градом открытых обвинений со стороны дочери и сына. Еще минута – и я узнаю́ его. Это он – призрак, носивший при жизни одну со мною фамилию. В моих жилах течет его кровь…

Джордж устремляет взгляд на папу.

– Ты явился дать мне прощение? – В его насмешливом голосе слышна характерная хрипотца курильщика.

– Твоим поступкам нет оправдания и прощения, – отзывается папа. – Но и горячая ненависть с нашей стороны – слишком большая для тебя роскошь. Мы отпускаем тебя. Хоть на небеса, хоть в преисподнюю, хоть в свет, хоть во тьму – мне все равно. Ступай куда сможешь. Отныне ты не будешь мучить и преследовать живых.

Джордж оборачивается к дочери.

– И ты тоже отпускаешь, Ина? После всего, что я у тебя отнял?

Такого взгляда я никогда не видела у тети Ины раньше. Глаза ее горят кровожадным, убийственным огнем. Ей словно хочется сомкнуть руки на его шее и душить, душить… Но невозможно – он мертв, он за гранью ее досягаемости.

– Не так много отнял, как думаешь, – глухо, но храбро и решительно возражает она. – Но и того тебе не удержать. Я отмою, очищу от тебя этот дом. Клянусь: сотру всякую память о тебе с лица земли. Надеюсь, ты обратишься в ничто, в дуновение ветра, взметнешься потоком воздуха и сгоришь на солнце. И не будет тебе места в загробных мирах ни вверху, ни внизу, одна лишь пустота, небытие. Даже хуже небытия. – Тетя сплетает руки на груди. – Потешать твой призрак – больше не мое дело.

Вся темень давно уже сошла с Джорджа. Отлетели осы. Оставшееся имеет жалкий вид. Печальный, опустошенный, изможденный старик, едва ли тянущий на звание человека. Теперь он смотрит только на меня.

– Я никогда не хотел быть чудовищем.

В самой середине его души угнездилось адское изнеможение, неизбывная усталость от себя, застарелых скорбей, мира, где ему приходится против воли странствовать. Я отчетливо вижу это.

– Тогда не будь им. Ты причинил людям очень много горя. Попытайся хоть что-то исправить. А теперь иди. Отправляйся на покой, если, конечно, где-нибудь есть покой таким, как ты.

Джордж молча кивает. Весь боевой запал Черного Человека улетучился. И неудивительно: в сущности, собственной силой он никогда не обладал, а черпал ее день за днем лишь из нашего страха, нашей ненависти, нашей бездонной скорби. Теперь же ее даже на прощальную речь не хватит. Монстр исчезает. Как будто свеча потухла.

Из глаз тети Ины текут слезы, рыдания рвутся из ее груди, как будто раньше на ней лежал тяжелый груз, а теперь она может выплеснуть из себя все накопленное за тридцать лет. Папа наклоняет голову, смотрит торжественно-печально. До конца ли он себя простил, избыл ли чувство вины? Способен ли вообще человек, энергией чистого горя превративший обыкновенную скрипку в магнит для духов, залечить свою старейшую, глубочайшую рану?

От «Я улечу» без остановки перехожу к другой песне – к той, что дала мне имя, а его, надеюсь, заставит сейчас улыбнуться. Пусть споет ее для меня в последний раз.