На маленькой горной станции Фельдкирк, где проходила граница, мы вышли из поезда и предъявили свои документы военным проверяющим в их комнате. Нам велели идти в деревню и находиться там, пока нам не скажут, что мы можем уехать. Я пыталась узнать, долго ли нам придется ждать этого разрешения, — из-за ребенка, но представители властей были не в состоянии ответить на мои расспросы.

Власти забрали у нас багаж для осмотра, и нам сказали, что мы не можем взять с собой никакие бумаги и книги. Фельдкирк окружали покрытые снегом Альпы, которые сверкали в ярких лучах солнца, дома здесь были почти тирольские и стояли среди темных сосен на склоне горы. Нас провели в гостиницу, название которой было «Почтовая». Наша чудесная большая комната была очень уютной: в окна вливался яркий солнечный свет, большая печь с фарфоровыми изразцами была загружена доверху, и от нее шел сильный жар; мебель была из легкого дерева, а чистые постели с огромными старомодными пуховыми одеялами были восхитительны.

«Это так похоже на Россию», — объяснил Вацлав. Он стал совсем ребенком, весь день катал Киру на санках или, к их общей радости, скатывался вместе с ней со склона горы.

Наконец-то мы снова были свободны! Раз в день мы спускались на станцию и спрашивали, когда нам разрешат покинуть Фельдкирк, но каждый раз дежурный офицер качал головой и говорил: «Не знаю».

Однажды во время ленча за наш стол усадили женщину средних лет в глубоком трауре. Она стала говорить со мной, но я едва отвечала. Казалось, мы встречали ее повсюду, куда бы ни шли, а однажды вечером, когда мы пили чай, она без приглашения подошла к нам, стала плакать, сказала мне, что ее муж убит на войне, и злобно заявила, что войну спровоцировали австрийцы и что губить людей в такой бойне бесчеловечно. Она пыталась увидеть, как мы отреагируем на ее слова, и для этого втягивала в разговор меня, зная, что заинтересовать Вацлава ей не удастся. Он едва заметно опустил веки, и я поняла: он хочет сообщить мне, что здесь что-то не так. Не отвечая на вопросы вдовы, я извинилась и пожелала ей спокойной ночи.

На следующий день обслуживавшая нас горничная сказала, что эта вдова находилась на службе у военных властей и была провокатором.

Однажды в полдень один из сыщиков вбежал в нашу комнату: «В течение пятнадцати минут вы должны быть на станции!» Я побросала все в чемоданы, Вацлав усадил Киру на санки и, катя их, помчался на станцию. Когда мы пришли туда, нас провели в разные комнаты. Меня и Киру раздели догола и осмотрели нашу кожу, проверяя, нет ли на ней каких-нибудь тайных записей. Мне пришлось пройти медицинский осмотр, чтобы доказать, что на мне ничего не спрятано. Я побелела от ярости, но не осмелилась ничего сказать. Наконец нас посадили в поезд. Я не могу описать, что мы чувствовали, пересекая границу, которая отделяла Австрийскую империю от Швейцарии и свободы.

В Берне, где нас приняла российская дипломатическая миссия, из наших окон в гостинице были видны Айгер, Монх и Юнгфрау — роскошная панорама Бернского нагорья. Она показалась нам раем; мы решили устроить в честь этого праздник и заказали большой ленч: сливки, масло, шоколад, сахар, все в огромных количествах. Сначала мы не осмеливались дотронуться до этого изобилия — таким оно казалось нереальным, а потом набросились на него. Вацлав остановил нас, и это было очень мудро, потому что даже так Кира и я несколько дней чувствовали себя плохо из-за этих непривычных лакомств. На следующее утро русский посланник Баккара вручил нам дипломатические паспорта согласно указаниям, которые получил из Санкт-Петербурга. У этого документа был очень внушительный вид — печати и герб, и в нем было сказано на французском и русском языках: «Именем Его Величества Николая Второго, Императора и Самодержца Всероссийского. Я прошу вас предоставить свободный проезд, защиту и все необходимые условия моему подданному Вацлаву Фомичу Нижинскому, его жене и его ребенку».

Вечером в миссии был устроен обед в нашу честь. Уже когда мы побывали в миссии утром, нам представили нескольких сотрудников посольства, и среди них генерала X, военного атташе. Все они приняли меня со всей возможной добротой и отнеслись ко мне как к своей соотечественнице. Ни на секунду у меня не возникло чувство, что они считают меня врагом; я была женой Нижинского.

Вацлав сказал мне: «Не говори о том, что было с нами, и о том, что происходит в Австро-Венгрии, мы должны быть честны по отношению ко всем». Но я не могла забыть того, как некоторые люди обращались с ним в Будапеште, не могла забыть месяцы, прожитые без надежды, несправедливые обвинения против Вацлава.

За обедом военный атташе сидел рядом со мной. Он очень умно поворачивал разговор в сторону условий жизни в Венгрии, еды, одежды, того, о чем говорят и думают люди, и нашей поездки вблизи итальянского фронта. Я почти поддалась соблазну рассказать правду; в конце концов, я не обещала этого не делать, а те люди, несомненно, заставили Вацлава страдать. Но Вацлав снова слегка прикрыл глаза. Я опустила голову и ответила: «Мне жаль, но мы находились в таком уединении, что я ничего не знаю». Тут я подумала о куске несъедобного, твердого как камень хлеба, который все еще лежал в моем чемодане. Атташе был бы рад увидеть его и иметь возможность составить себе мнение о положении с продовольствием в Австро-Венгрии, но я подчинилась Вацлаву, который был всегда справедлив и корректен, даже с врагами.

Тут мы в первый раз услышали о том, что происходило в мире и в России. Вацлав задумался и сказал, что эта несчастная война, в которой столько миллионов людей теряют жизнь, начинает собой новый этап в развитии общества. Проиграют все — и победители и побежденные. Обвинять в войне следует только природу человека. Мир никогда не наступит, если мы не поймем, что мы все равны, все имеем право жить как люди, все находимся здесь для того, чтобы помогать человечеству стать лучше. Не самое важное, как устроена система; важнее должна быть цель: Любовь, Доброта, Милосердие и Понимание. Никто не должен знать нужды. Эта война не кончится, когда прекратятся военные действия. Я жадно слушала пророческие слова Вацлава.

Через два дня после этого в Лозанне мы встретились с мистером Расселом, представителем «Метрополитен-оперы». Он приехал, чтобы сопровождать нас до