танцы Вацлава были сверхмонументальными — это была последовательность поз и малое число движений; все они были искривленными, как в группе «Лаокоон»; пауза, потом легкий наклон головы, опускание век, невероятный поворот запястья, дрожь пальцев. Япония Нижинского была страной самураев — могучей, мрачной, трагической и пропитанной традициями.

К несчастью, балет остался незаконченным.

Мадам Л. взяла нас с собой в гости к Шонбергу. На виллу в Хитцинге, где он жил, мы пришли в сырой сумрачный день. Вацлав почувствовал большую симпатию к Шонбергу, заинтересовался его новыми сочинениями и пожелал послушать что-нибудь из них. За два года до этого, находясь в Берлине, он слышал там «Лунного Пьеро», и теперь ему было любопытно узнать, как развился Шонберг за это время.

Шонберг и его жена приняли нас очень тепло. Он и Вацлав скоро забыли о нашем присутствии и стали обмениваться мыслями.

Шонберг тогда писал «любопытные мистические картины», в которых, несомненно, была какая-то странная привлекательность.

Между ним и Вацлавом завязался очень жаркий спор. Шонберг утверждал, что в музыке не нужна никакая тренировка, потому что любой, у кого есть талант, может сочинять музыку или играть на пианино, не учась. Вацлав пытался применить его слова к танцу, и в конце концов они решили, что ошиблись в этом вопросе и что тренировка в обоих искусствах имеет первостепенную важность.

Мой крестный сказал нам однажды за ленчем, подавая нам борщ и кулебяку (такие же хорошие, какие могли быть приготовлены в Санкт-Петербурге), что о нас очень часто заходит речь на заседаниях Управления по надзору за военными делами.

«Мой дорогой Вацлав, похоже, что вы уникальный и драгоценный человек для Священной Российской империи и для наших уважаемых противников стран Союза. Мы получили больше просьб о вашем освобождении, чем когда-либо в истории было подано о военнопленном. Я должен сказать, что люблю вас, несмотря на то что вы московит; хотя я не могу судить об искусстве танца, я все же чувствую, что вы танцуете не только ногами, но еще и мозгами, и душой. Вот почему я защищаю ваши интересы на этих заседаниях, а не потому, что моя весьма очаровательная и глупая крестница помчалась за вами к антиподам и женила вас на себе. В конце концов, холостая жизнь единственный разумный способ существования для мужчины. Как бы то ни было, для моих очень высокопоставленных коллег имя Нижинский все равно что красная тряпка для быка. Я уверен: на следующем заседании у нас будет новая просьба о вашем освобождении, но кто ее подаст? Это для меня загадка, потому что все коронованные особы и все нейтралы уже заступались за вас».

Его предсказание и в самом деле сбылось, причем просьба пришла из самого неожиданного места.

Однажды рано утром зазвонил телефон. Я ответила на звонок не слишком быстро и без особого восторга, так как подумала, что моя сестра поступила очень глупо, позвонив в такой неподходящий час. Но, выслушав то, что было сказано на другом конце провода, я онемела и едва смогла ответить.

«Вацлав, мы должны сейчас же одеться и пойти к американскому послу мистеру Пейнфилду. У него есть для нас очень срочная новость».

Мы пошли туда. Нас принял сам посол. «Дорогой господин Нижинский, я очень рад, что вы освобождены. Согласно указаниям, полученным с родины, я попросил о вашем освобождении и вчера получил утвердительный ответ из министерства иностранных дел. Вы свободны и можете прямо сейчас ехать в Америку».

Потом он сказал нам, что Русский балет едет в Нью-Йорк, а точнее, должен уже быть там; что мистер Отто X. Кан, председатель совета директоров театра «Метрополитен-опера», попросил мистера Лэнсинга, главу Государственного департамента, добиться, чтобы австрийцы освободили Нижинского. Пришлось преодолеть огромные трудности, но австрийцы согласились отдать Нижинского американцам на неопределенный срок, однако подразумевалось, что он отпущен с определенными условиями.

В первую очередь, они хотели иметь официальные гарантии того, что Нижинскому не дадут вернуться в Россию. Но они поверили слову посла, который пообещал, что Нижинский будет соблюдать их условия.

Наша огромная радость оказалась недолговечной. В нашем присутствии секретарь сообщил послу, что министерство иностранных дел поставило одно условие: я и Кира должны остаться в качестве заложников. Мистер Пейнфилд считал, что это очень суровая мера, и Вацлав отказался ехать в Америку, пока будет сохраняться это условие.

«Я не покину своих жену и ребенка, как бы счастлив я ни был поехать танцевать в Америку. Это невозможно».

Мистер Пейнфилд стал очень беспокоиться о том, чтобы Вацлав поехал; он пообещал немедленно поговорить с бароном Буррианом, министром иностранных дел.

Моя хорошо информированная тетя Поли пришла к барону Бурриану и сделала отчаянную попытку добиться, чтобы Вацлава обменяли одного на моего кузена Фери. Она потерпела неудачу, но американский посол, который, конечно, имел больше влияния, чем она, вскоре сообщил Вацлаву, что мы все трое свободны.

Нам велели на следующий вечер выехать в Швейцарию, в Берн, где нас будет ждать представитель «Метрополитеноперы», который как можно быстрее отвезет нас в Нью-Йорк, где Вацлава уже ждут с нетерпением.

Наша поездка в Берн прошла в сравнительно удобных условиях. Нам дали купе первого класса, а два детектива, которые сопровождали нас до границы, заняли соседнее купе. Поезд был полон офицеров, возвращавшихся на фронт. Несколько окон были разбиты, паровое отопление оставляло желать лучшего. Бархатная обивка сидений была потертой и испачканной, в таком же состоянии были ковры. Вагоны явно раньше знали лучшие времена, а теперь нуждались в ремонте.

С одной стороны купе я устроила постель для Киры, и устроила ее так удобно, как только могла; другую половину купе я подготовила для Вацлава. Он всегда тяжело переносил дорогу. Вацлав не мог вынести, что много часов заперт в таком маленьком пространстве, и было похоже, что от движения поезда ему становится плохо; кроме того, он страдал от сильной головной боли.

Я не могла уснуть. Переход от нашего прежнего образа жизни к свободе был таким огромным переломом; притом меня тревожил тяжелый случай, который произошел с нами в последний день. Моя мать, как только услышала, что нас отпустили, приехала в Вену с букетом цветов, чтобы поздравить нас. В конце концов, было похоже, что мир не совсем забыл нас, и Нижинский снова стал для моей семьи знаменитостью. Я не могла простить, а Вацлав в первый раз с тех пор, как я познакомилась с ним, показал, что способен быть суровым. Когда моя мать подошла к нему, он отвернулся и с каким-то странным выражением во взгляде спросил