день на корабле, когда ты сказала мне о маленькой подушке, которая у меня от матери, я решил жениться».

«Это же было так опасно! Я могла оказаться флиртующей девицей, кокеткой, чем угодно; ты даже не знал моего имени».

«Нет, я знал все. Я с первой минуты знал, что мы предназначены друг для друга».

Он объяснил мне: «Ты такая молодая. Сейчас ты чувствуешь, что я для тебя — весь мир. Мы женаты, это священная связь, но только если мы делаем ее священной. А это возможно, только если мы всегда искренни друг с другом. Каждый человек в любое время имеет право сам распоряжаться собой. Ты пообещала любить меня, быть мне верной. Но разве кто-то может обещать, что сохранит чувство? Если ты встретишь кого-нибудь, кого полюбишь сильнее, ты должна прийти и сказать мне. Если это будет достойный человек, я сделаю все, чтобы вы были счастливы. Не думай, что если ты вышла замуж, то не свободна».

Наша брачная жизнь была настолько счастливой, что я часто чувствовала тревогу — ждала какой-нибудь беды. Для Киры Вацлав был ее товарищем по играм, рядом с ней он становился ребенком. Для меня он был настоящим спутником жизни — другом, братом, мужем и любовником. Он умел понять все мои настроения, мысли и желания, интересовался всем, чем я занималась. Я обнаружила, что никто из моих друзей и подруг не мог разделить со мной мои чувства так, как он. Он был способен проникнуть в душу женщины. В его обращении со мной были огромная почтительность и естественная веселость. Я подсознательно чувствовала, что живу с необыкновенным человеком, с гением, но он никогда не давал мне это почувствовать. Он вел себя просто и естественно. Почти можно было забыть, что он — Нижинский. В любви, как и в искусстве, Вацлав был мастером.

Однажды утром, когда мы были в постели, пришел сыщик и увел нас. Мы сообщили об этом в полицию. В дверях Вацлава и меня сразу отделили друг от друга, отвели в разные комнаты и стали допрашивать. Мне устроили перекрестный допрос, который продолжался много часов; то же было и с Вацлавом. Я не могла понять, к чему они подводят разговор.

Главный сыщик сказал мне: «Насколько я понимаю, ваш муж уже много месяцев работает над какой-то схемой. И это военный план. Вы знаете об этом? Это, наверное, какой-то шифр. Патриотически настроенные люди обратили на это наше внимание».

«Это просто смешно! Мой муж разрабатывает систему записи человеческих движений. Танцовщики ищут ее еще со времен Людовика Четырнадцатого. Он действительно проводит почти весь день, до поздней ночи за этой работой. Но с военными схемами у нее не больше общего, чем у каналов Марса».

«Это очень серьезное дело, — ответил он. — У нас есть свидетельства того, что вы стараетесь сделать вашу дочь русской, а это говорит против вас. В письменном столе Нижинского обнаружена рукопись, которая выглядит как математическая, но это не геометрия и не музыка, тогда что это такое?»

«Система записи танца».

«Что ж, если господин Нижинский не сможет это доказать, вы будете отделены друг от друга, он будет отправлен в какую-нибудь крепость и предстанет перед военным судом. У нас идет война».

Я задрожала. Я знала, что Вацлав — самое мирное из всех созданий природы и самое честное из всех живых существ, что никогда, никогда он не смог бы сделать что-нибудь подобное. Но все словно были не в своем уме: тогда был настоящий военный психоз.

Были вызваны специалисты в области музыки и математики, и Вацлав объяснил им свою систему. Расследование заняло несколько дней, а потом эти люди поздравили Вацлава с эпохальным открытием.

Когда мы в следующий раз отмечались в полиции, я настойчиво просила полицейского начальника, к которому мы приходили, сказать, кто донес на нас. «Я не могу это сказать: это секрет властей. Но поступить так было действительно смешно. И этот донос поставил нас в очень неловкое положение, но мы должны были расследовать это дело, раз кто-то обратил на него наше внимание. Разумеется, нам сказали, что Нижинский работает над военным планом».

«Но кто же, какой клеветник мог приписать ему такое?»

«Ну, это чересчур встревоженные и ослепленные люди, которые, возможно, слишком боятся потерять свое место. Из-за недоразумений внутри семьи часто происходят большие события».

Я поняла, что он намекает на моих родителей, и спросила: «Донос поступил из дома? Пожалуйста, пожалуйста, скажите».

Он кивнул и произнес: «Не спрашивайте меня, но я бы хотел, чтобы вас перевели в другое место».

Через много лет, когда произошла ужасная трагедия и я вернулась туда с больным мужем, я встретилась с этим полицейским начальником, и он сказал: «Я спрашиваю себя, не может ли тот прискорбный случай во время войны в большой степени быть причиной этой ужасной драмы».

Однажды осенним днем к нам пришел венгерский театральный импресарио, который сказал нам, что только что вернулся из Швейцарии и там ему сказали, что Дягилев пытается установить связь с Вацлавом. Сергей Павлович собирается ехать с балетом в Америку, и Вацлав должен был ехать с ними. В Америку! Это казалось таким фантастическим, что сообщение от Дягилева тоже показалось нам ненастоящим.

Я получила от крестного открытку, на которой была написана старая поговорка: «Ты подняла колокол на колокольню, теперь иди звонить в него». Я не могла понять, что это значит, пока из полиции не пришел приказ, чтобы мы готовились к переезду в Богемию, в город Карлсбад. Никогда я не упаковывала так охотно все вещи перед отъездом. Мы пришли отметиться в полицию. Прощаясь с нами, префект сказал: «Я надеюсь, что мы не были слишком суровы. Я пытался сделать все, что в моих силах. Но иногда мы обязаны выполнять правила, которых мы сами не одобряем. Я полностью симпатизирую вам». Потом он повернулся к Вацлаву и произнес: «В пути вам придется остановиться в Вене, чтобы побывать у врача вашей жены». Тут он посмотрел мне в глаза и произнес почти тоном гипнотизера: «Вы ведь очень больны, верно?» Я ответила: «Да». — «Хорошо, я сообщу об этом властям». Мы поняли, что он указал нам путь на свободу.

Глава 15

«Сдан напрокат» Америке

Мы приехали в Вену в начале января 1916 года, без денег, по-прежнему военнопленные — и не знали, сколько времени еще пробудем пленниками. Но, несмотря на все это, мы чувствовали облегчение. В Карлсбаде, где мы должны жить