– Ради меня простите, как я его простил. Как я, служитель Богу, предстану перед Ним, Всевышним, если из-за меня погибнет по суду человек. Простите хоть ради меня, верните мне душевный покой, а его грех я замолю.

Так как я все же не считал возможным простить унтер-офицера, то батюшка вдруг, спустившись из-под одеяла, стал на колени у моих ног и вновь выговорил:

– Всю вину, весь грех его беру на себя и молю вас во имя Бога, простите его, верните мне душевный покой, дайте мне возможность предстать перед Богом с чистой совестью и с чистой молитвой.

Он был так прост и так велик в это время, что я только мог сказать:

– Все будет по-вашему, прощаю его и только прошу вас успокоиться и беречь себя, – я помог ему лечь в постель.

Расформировав дивизию, я со штабом 8-го Сибирского корпуса перешел в Таладжоу, где и оставался до конца апреля, когда, за отправкой всех частей в Россию, в апреле месяце корпус и его штаб были расформированы, и я был вызван генералом Гродековым в Харбин.

В бытность в Таладжоу, примерно в половине апреля, я получил телеграмму от дежурного генерала Главного штаба, содержание которой меня в первую минуту озадачило: «Командующий войсками Варшавского военного округа непременно желает, чтобы вы приняли одну из дивизий округа. Согласны ли вы принять 8-ю дивизию»?

Озадачила, потому что я еще в декабре 1905 года был допущен главнокомандующим к командованию 8-м Сибирским корпусом, что было равносильно назначению командиром корпуса. В первую минуту хотел протестовать, но потом отставил, сел и написал: «Благодарю генерал-адъютанта Скалона за внимание, согласен».

Вскоре после заключения мира последовало распоряжение о представлении к наградам войсковых частей, отдельных рот, батарей и прочее. Когда поступили в штаб дивизии представления от командиров полков, артиллерийской бригады и горных батарей, все представления были проверены по соответствующим статьям Положения о награждении частей за боевые отличия и представлены в штаб армии.

За Мукденские бои с 31 января 1904 года по 22 февраля 1905 года все четыре полка были мною представлены к награждению Георгиевскими знаменами, а командиры полков к награждению мундиром полка, на что они имели право как сформировавшие эти полки, так и за получение полком боевых отличий за время их командования.

Все представления были поддержаны и командующим армией, и главнокомандующим и направлены в Главный штаб.

В Главном штабе этим не удовольствовались и, не знаю в силу какого закона, мое представление о награждении полков Георгиевскими знаменами было передано на проверку в Военно-историческую комиссию, составлявшую описание войны с Японией. Комиссия единогласно высказалась за награждение, и тем не менее ни один полк ни одной награды не получил. Ссылались на то, что полки перестали существовать, но и это не основание. Полки были расформированы до новой общей мобилизации, а знамена их остались и хранились в Петербургском арсенале.

Много хлопот доставлял мне и сданный дивизией в депозит Главного штаба миллион рублей, но об этом ниже.

Обмен военнопленными произошел довольно быстро, и пленные стали возвращаться к своим частям еще до отправки их в Россию. От дивизии в плену находились только один раненый поручик и сорок семь солдат, захваченных в одном из окопов на Бересневских сопках 11 февраля 1905 года.

Ввиду очень разнообразных толков об обращении японцев с нашими пленными привожу выдержку из письма Черноярского полка поручика М. и устный рассказ сорока семи бугульминцев, взятых на Бересневских сопках. Поручик М. без вести пропал в бою 18 февраля 1905 года и мы считали его погибшим. Но на Святой неделе от него пришло письмо из г. Мацуямы, в котором он писал, что под вечер 18 февраля он был тяжко ранен в грудь и ногу, упал с сопки к стороне японцев, был ими подобран, и так как он очень страдал, то его отправили на носилках до г. Фынхуанчена (200 верст от места боя), где в госпитале ему сделали полную перевязку и затем отвезли в Мацуяму. Отношение к нему было хорошее, достойное.

Бугульминцы показали:

«Когда наши отходили с сопок, мы выйти из окопа не смогли, так как большинство из нас были ранены.

От японцев, окруживших нас, выделился один, подошел близко и стал ломанным русским языком говорить, что их генерал ввиду нашей упорной защиты и отхода наших войск с сопок приказал прекратить по нам огонь и просит нас сдаться. Мы плохо поняли, да и не поверили. Тогда через некоторое время подошел их офицер, который по-русски совсем ясно сказал, что генерал благодарит нас за нашу храбрость, не хочет больше нас убивать и просит сдаться, что с нами будут обращаться как мы того заслуживаем. Ну мы сдались. Жили в Мацуяме в казармах. Японцы очень строго требовали исполнения всех правил службы, но и сами несли службу еще строже, чем с нас требовали. Кормили плохо, по маленькому хлебцу в день, да либо рису, либо сушеной рыбы. Да и что требовать в стране, где рабочий день стоит восемь копеек на наши деньги.

Поначалу раз было вышла беда. Нас стали строить к перекличке. Один из нас, не имевший совсем сапог, не пошел в строй и остался сидеть на нарах. Японский унтер-офицер вскочил на нары и давай его бить по затылку. Мы не стерпели, как смеет нашего бить, бросились на нары и крепко побили унтер-офицера.

Казарму оцепили, сейчас же вызвали пулеметы и, быть беде, расстреляли бы нас. Но в это время в казарму вошел православный дьякон-японец и стал нас усовещевать, заставил нас повиниться и дать слово, что мы никогда больше не будем ослушаться. Мы все обещали, просили только, чтобы и наших не били. Дьякон просил за нас и нас простили.

Когда был заключен мир, приехал генерал, всех их бранил, и с того дня стали выдавать по большому хлебу».

Вообще, я не могу привести ни одного случая предательского поведения японцев в отношении нас. Ни разу, занимая деревни, мы не нашли ни минированных канов, печей, ни отравленных колодцев. Напротив, были случаи, что в канун наших самых больших праздников они подбрасывали нам бумажки, на которых было написано по-русски: «Мы знаем какой у вас завтра большой праздник и стрелять не будем, можете быть уверены», и передовые части удостоверяли, что японцы действительно не стреляли. А раз был такой случай. К передовой линии подъехал конный солдат с белым флажком и передал письмо. В письме японский генерал просил разрешения взять тело убитого офицера, которое, они знают, лежит там-то у деревни. Пошлют столько людей, сколько мы укажем. Я дал разрешение, тело было взято и затем прислано второе письмо, в котором меня благодарили и было сказано: «За то, что вы разрешили взять это тело, что бы вы не попросили, все нами будет исполнено».

В Харбине генерал Гродеков спросил меня, желаю ли я остаться в его распоряжении или ехать в Главный штаб. Я доложил, что уже принял предложенное мне назначение и, простившись с ним, выехал в Россию.

Обратный путь проехал в Восточном экспрессе, с полным комфортом, и весь путь от Харбина до Одессы с остановкой на один день в Москве совершил в 15 дней.