Если бы не его записки, в которых он вылил столько обвинений на офицеров, да и на нас всех, никогда не привел бы нашей беседы в этот день; но она так характерна для него и он был так уверен, что этой беседой как бы оказывает особую честь, что решил превозмочь свое чувство и привожу беседу дословно:

– Я позвал сегодня вас сюда, чтобы высказать вам, что мы очень перед вами виноваты. Мы забыли про вас, а вы со свойственной вам деликатностью не напомнили о себе, не подали даже рапорта.

Я был неприятно поражен таким откровением, цинизм ли это или наивность, не знаю, но ответил только:

– После Ляояна вы мне доверили охрану армии и, на словах по крайней мере, вы мне доверяли вполне. Присылкой Ренненкампфа без всякого предупреждения меня вы только парализовали мою деятельность. Хорошо, что Ренненкампф мне не мешал работать и сам лишь доносил. Бои под Мадзяндзянью – и 71-ю дивизию вы восхвалили, отдали о них специальный приказ, в котором превознесли Ренненкампфа, а мою фамилию забыли даже упомянуть. Вы меня упрекаете, что я не подал рапорта о награждении меня орденом Св. Георгия. Никогда и не подам. Да и зачем его подать, когда не только вы, но и вся армия знает, что сделала 71-я дивизия с 31 января по 22 февраля 1905 года.

Куропаткин:

– Да, вы-то молчали, а другие неотступно все просили, прямо требовали – ну мы и давали.

На это я не произнес ни слова.

Ввиду необычайной трудности отправления эшелонов по железной дороге было предложено формировать в тех дивизиях, где имелись люди ближайших к берегам Черного моря губерний, морские эшелоны вызовом желающих для отправления таковых на судах через Владивосток в Одессу.

После долгих уговоров, наконец, удалось собрать от дивизии три морских эшелона, которые были постепенно направляемы на Владивосток. Два эшелона проследовали вполне благополучно, одному же не повезло. Эшелон попал во Владивосток в самый разгар беспорядков, простоял шесть дней в нетопленных бараках, получая, и то неаккуратно, лишь по 18 золотников мяса в день на человека. Ежедневно по несколько раз в барак являлись посланные от бунтовавших войск с предложением присоединиться к ним. Но люди устояли и твердо держались своих офицеров.

Наконец, на восьмой день был подан пароход «Сильвия», который принял эшелон 71-й дивизии и еще несколько сборных команд. Отойдя 50 миль от Владивостока, «Сильвия» наткнулась на плавучую мину, от взрыва которой получила повреждение настолько серьезное, что капитан парохода счел необходимым повернуть обратно и, хоть со значительным креном, но благополучно дошел до бухты. И только тут произошла паника, так как от спрыгивания массы людей лед местами надломился и несколько человек утонуло.

Все это я узнал только когда прибыл офицер, командированный начальником эшелона, и доложил, что и как произошло, и передал общую всех просьбу – пусть отправят хоть пешком, только не морем. Просьба их была уважена, и они были направлены из Владивостока по железным дорогам на Синельниково и оттуда по домам.

Перед отправлением всем людям было рассказано обо всем происходившем в пути и у них на Родине, и взято слово, что они нигде не посрамят доброго имени 71-й дивизии.

И действительно, по окончании перевозок дивизии главнокомандующий получил телеграмму от заведовавшего отправкой войск: «Все эшелоны 71-й дивизии проследовали в полном порядке». А один из эшелонов Черноярского полка прислал нам телеграмму, после того как перевалил Уральский хребет: «Помня ваши слова, идем в полном порядке, все нас хвалят, а мы благодарим своих начальников и шлем им низкий поклон». Под телеграммой полтора листа подписей и крестов.

12 марта 1906 года последовал приказ о расформировании 71-й пехотной дивизии. Личный состав был отправлен в Россию, все имущество, начиная с оружия, сдано в соответствующие склады в Харбине. Все денежные остатки – 977 000 рублей – сданы в казначейство по § 20-му в депозит Главного штаба.

Хочу отметить еще два отдельных эпизода из нашей жизни на зимних квартирах.

Как-то днем слышу вдруг выстрел из винтовки, за ним другой, третий и так далее и совсем близко от дома, в котором я жил. Выйдя на улицу, я увидел двух солдат, что-то показывавших один другому и жадно глядевших по направлению выстрелов, которые продолжались. На мой вопрос, что вы смотрите? Они, улыбаясь, ответили:

– Капитан стреляют.

Завернув в боковую улицу, увидал командира 1-й роты Бугульминского полка капитана Н., который стоял посреди улицы с винтовкой и стрелял одной пачкой за другой. Увидав меня, он опустил винтовку и взволнованно проговорил:

– Японцы, японцы, Ваше превосходительство.

Этот капитан был один из лучших боевых офицеров Бугульминского полка, командовал 1-й ротой с самого сформирования полка. Но ханшин сгубил его. Я подошел к нему и сказал:

– Успокойтесь, никаких японцев нет, идите сейчас же в свою квартиру и никуда из нее не отлучайтесь до нового моего распоряжения.

В это время подошел командир полка, полковник Горелов, которому я рассказал, что видел, и отдал распоряжение содержать капитана под домашним арестом.

На другое утро я прошел на квартиру командира Бугульминского полка и, приказав вызвать капитана Н., в присутствии командира объявил ему:

– Во внимание к вашей доблестной службе в Бугульминском полку и ваших боевых заслуг, за которые я вас еще раз от души благодарю, вчерашняя ваша выходка не будет иметь для вас никаких дурных последствий, но в полку вам оставаться нельзя. Вы сегодня же будете откомандированы в 54-ю резервную бригаду и должны немедленно туда выехать. Прощайте.

Капитан не проронил ни слова, поклонился и вышел, но через несколько мгновений вновь вошел в комнату и со словами:

– Позвольте проститься со знаменем, – подошел к знамени, перекрестился, поклонился до земли, поцеловал знамя и молча вышел из комнаты.

На почве ханшина (местного производства водка) произошел и другой прискорбный случай. На проходившего по главной улиц Укашу священника Бугульминского полка набросился унтер-офицер и бляхою своего пояса нанес батюшке три удара. Увидавшие это солдаты схватили унтер-офицера и отвели его в роту. Батюшка же был так потрясен, что слег в постель.

По докладе мне об этом происшествии я приказал предать унтер-офицера полевому суду. Этот священник был иеромонах и назначен в полк при мобилизации, провел с полком всю войну. Участвовал с полком во всех боях. Говорю участвовал во всех боях, потому что он всегда присутствовал на поле сражения, обходил и утешал раненых, исповедовал и причащал желавших. Сам в миру из фельдфебелей, он прекрасно понимал душу солдата, любил их и пользовался их любовью и особым уважением, был им совсем своим.

Узнав о предании унтер-офицера полевому суду и не будучи в состоянии встать с постели, прислал просить меня навестить его. Когда я вошел, батюшка сейчас же стал упрашивать, чтобы я простил унтер-офицера. Напрасно я ему доказывал, что не могу, не имею права простить, батюшка продолжал упрашивать: