Жили они в этой богом забытой дыре вплоть до июня 1947 года.

Узнав об аресте племянника, немедленно приехала тётя Дуня, Авдотья Андреевна Карякина, старшая сестра их матери. Она привезла с собой почти полный мешок сухарей, кое-какие крупы и кое-что из одежды. Обошла, по-видимому, своих московских знакомых и в конечном счёте набрала по крохам у разных людей довольно много. И всё равно привезённого ею хватило ненадолго. Для пятерых оставшихся на свободе Ерофеевых, из которых трое были детьми, началась другая, ещё более скудная и полуголодная жизнь. Впрочем, и до этих событий она не была особенно благополучной.

Как пишет в «Воспоминаниях» Тамара Васильевна, «в ту зиму (1947 года. — А. С.) Вена из-за отсутствия обуви в школу не ходил. Не только в школу, но даже на улице редко появлялся, поскольку валенки у них с Борей были на двоих. Придя из школы, Боря подробно рассказывал, что узнавал на уроках и что задавали на дом. Венедикт эти задания выполнял легко и быстро. Они не отнимали у него много времени. На другой день Боря относил тетрадки брата в школу»6.

Вот так во время зимы проходило у Венедикта заочное обучение. Единственное, что иногда напрягало Бориса, так это необходимость брать для брата в библиотеке всё новые и новые книги, которые тот проглатывал с неимоверной быстротой. После уроков Борису хотелось побыстрее уйти из школы, а не тратить время на посещение библиотеки. Пожалуй, для двух братьев это была единственная причина их коротких размолвок. В остальном они отлично друг с другом ладили. По мере того как Венедикт рос, его память становилась более цепкой, для ребёнка неестественно объёмной. Уже с первого класса его пребывания в школе взрослые обратили внимание на его невероятную эрудицию.

Однажды, встретив Анну Андреевну в школе, учительница сказала ей, что Венедикту нечего делать в первом классе. Об этом разговоре не раз вспоминала его старшая сестра Тамара. Вскоре после этого случая Вена, надо сказать, не загордился. Он стал даже более скромным в общении со взрослыми и по любому случаю уже не фонтанировал своей учёностью. Та взрослость, которая в то время в некоторых своих проявлениях уже существовала в нём, сделала его более сильным и независимым в выборе собственных, а не навязанных кем-то со стороны решений. Эта, казалось бы, невозможная для ребёнка осознанная ответственность за собственные поступки проявилась, например, в его отказе вступать в октябрята, а затем и в пионеры. Вспоминает Нина Васильевна: «Например, на него жаловалась учительница в первом классе: когда детей принимали в октябрята, он ей сказал, что не хочет. Учительница была вне себя: “Как же так, всё же октябрята!” — “А я не хочу, как все”. Так и не стал октябрёнком. И ни пионером, ни комсомольцем он не был. А ведь это было в 40—50-е годы»7.

В апреле 1947 года в семью пришла новая беда — арестовали Юрия за кражу хлеба в продуктовой лавке при станции. Он был осуждён в июне 1947 года на пять лет по статье 74 часть 2 УК РСФСР. Оставшись без старшего брата, дети несколько дней голодали. С арестом Юрия исчез единственный источник их существования. Долгое время они жили впроголодь на его рабочую карточку и на непостоянную продовольственную помощь со стороны тёти Дуни и сестры Тамары. У их матери отобрали единственных кормильцев — мужа и сына. И она сделала логичный вывод: пусть государство, это совершившее по отношению к её семье, возьмёт на себя заботу о её детях. Пожалуй, это был единственно разумный выход из создавшегося положения.

Вот что пишет об Анне Андреевне Евгений Шталь: «Помыкавшись какое-то время без работы, не желая объедать детей, посчитав, что государство не оставит их на произвол судьбы, мать уехала к сестре Евдокии (Авдотьи. — А. С.) в Москву. Там она жила без прописки, официально устроиться на работу не могла, была прислугой у разных людей. У Бориса и Венедикта началась цинга, и они попали в больницу»8.

Старшая сестра Тамара в то время работала на почте в Кировске. Нина Васильевна, которая провожала мать в Москву, объясняет её поступок одной причиной: своим бегством она спасала детей от голодной смерти.

В своих «Воспоминаниях» Тамара Гущина рассказала о некоторых подробностях московской жизни их матери Анны Андреевны: «Неожиданный приезд мамы в 47-м году поставил тётю Дуняшу в сложное положение. Без прописки жить и Москве было опасно, устроиться на работу без неё было невозможно. Единственный выход был — идти в домработницы. Спасли старые знакомства среди московской интеллигенции. Все усилия тётушки пристроить маму в какой-то семье кончались неудачей (мама не обладала покладистым характером). Только в одной семье она прижилась: её взяли в няни в семью Бориса Рюрикова[239]. С их маленьким сыном Митей она нашла общий язык, они подружились. Но семья, приютившая её, сама оказалась под ударом. В конце 40-х годов началась борьба с космополитизмом, и Рюриковы были высланы в Горький. И через много лет мама вспоминала семью Рюриковых с благодарностью»9.

Венедикт Ерофеев по аналогии с теми трагическими для его семьи днями в своих «Записных книжках 1966 года» сделал выписку из книги «Опавшие листья» Василия Розанова: «Смотрите, злодеяния льются, как свободная песнь; а добродетельная жизнь тянется, как панихида. Посмотрите, как хорош Дантов “Ад” и как кисло его “Чистилище”. То же между “Потер[янным] Раем” Мильтона и его “Возвращённым Раем”. Отчего? Одно исключение, кажется, единственное: олимпийские оды Пиндара, которым не соответствовало ни одной басни, насмешки, сатиры. Т. е. греки V—IV века до Р. X. — вот они и были счастливы и чисты»10.

Нина Васильевна, которой в то время было 16 лет, вспоминает, что произошло после отъезда в Москву их матери: «К нам действительно сразу пришли из милиции и стали спрашивать, куда она уехала. Я знала, что она поехала в Москву к сестре, сама её провожала, но она наказала никому об этом не говорить».

На следующий день после посещения их дома работниками милиции приехали врачи и увезли всех троих в больницу. Они были сильно истощены, а мальчики к тому же ещё больны цингой. Находясь в больнице, Нина эпизодически отлучалась в школу — сдавала экзамены за семилетку.