бы я нашла смелость отступиться? Я хочу, чтобы ты был счастлив. А ты будешь счастлив, только став главой рода. Сделай Агари ребенка.

Аврам в растерянности посмотрел на молодую женщину, та в ужасе уставилась в пол. Аврам обратился ко мне:

– Что ты об этом думаешь, Нарам-Син?

Теперь мне слишком явно были видны все расставленные Нурой ловушки: одна для Аврама, чтобы опровергнуть его бесплодие; вторая для Агари, которую она подкупила своими подарками, и знала, что та влюблена в ее мужа; третья для меня, не смеющего, не выдав себя, предупредить, что Нура на протяжении многих десятилетий никогда не знала беременности. Она всеми нами манипулировала.

– Так что? – упорствовал Аврам.

От моих слов зависело развитие событий. Агарь не меньше, чем Аврам, ждала моего ответа.

– Нет ничего более возвышенного, чем жертва, принесенная ради благородного дела. Я догадываюсь, что здесь собрались четыре человека, готовых на самопожертвование. Сара решительно настроена забыть свою ревность, Агарь согласна поступиться своей зарождающейся любовью, я тоже. А ты, Аврам? Ты готов?

– Как сказать! – склонив голову, тихо проговорил он[65].

Нет смысла продолжать этот рассказ; слишком сильные страсти бушевали в наших умах. Чтобы скрыть свои мысли, все мы в смущении опустили глаза. И поспешно разошлись.

Покидая шатер, я бросил взгляд на участников этих невероятных переговоров и неожиданно осознал, как сильно ошибался, полагая, что мы все одинаково страдаем от этой тяжкой самоотверженности. Какая наивность с моей стороны!

Потому что если Аврам был подавлен, Агарь уже смотрела на него, стараясь вновь обрести былые чувства, а Нура явно торжествовала победу: ей удалось отстранить меня от своей служанки.

Проходя мимо нее, я сквозь зубы пробормотал:

– Чтобы быть абсолютно счастливой, тебе необходимо, чтобы я был несчастен?

Она улыбнулась.

* * *

Ликование Сары быстро улетучилось: ее обрадовало, что она смогла разлучить меня с Агарью, но обеспокоило, что она толкнула Аврама в объятия другой. Впрочем, вождь пастухов повел себя достойно. Стараясь не задеть ничьих чувств, он уединялся с Агарью в поставленном поодаль шатре, оставался там короткое время, а потом проводил дни и ночи со своей супругой, будто ничего не изменилось. По отношению же к потерпевшим, к Саре и ко мне, он проявлял повышенное внимание.

Мне не удавалось узнать, как проходят любовные встречи Агари и Аврама. Он, казалось, находился при исполнении служебных обязанностей, по ней вообще ничего невозможно было понять. Вот почему я проецировал на них свои воспоминания о наших объятиях, поцелуях и головокружениях, представляя себе Аврама, взволнованного ее сладостными стонами, обмороками при малейшей ласке и блаженством ее оргазмов, когда любовные конвульсии приводили ее к потере сознания – мощная реакция Агари делала честь любовнику.

В начале нашей с ней связи я разоткровенничался с одним пастухом. Парень, известный любодей с блестящими дерзостью и гордостью глазами, спросил меня:

– Что, Агарь хороша в постели?

– Очень хороша!

Сказал – и тотчас пожалел об этом. Что значит «хороша в постели»? Это зависит от двоих. Что за заблуждение приписывать успех одному или другому? Как и музыка, любовь творится двумя людьми. Никто не блистает независимо от партнера. Агарь показала себя превосходной любовницей в моих объятиях, а я себя – великолепным жеребцом в ее. Останусь ли я чудо-любовником при контакте со следующими? Наверняка нет… Агарь не была хорошей любовницей, я не был хорошим любовником: нам было хорошо в постели вдвоем. Я развернулся к парню, чтобы уточнить свое высказывание, однако, осознав, что моя поправка может быть воспринята как хвастовство, ограничился тем, что прибавил:

– Нет хороших любовников. Есть только хорошие пары.

Припомнив свои былые победы, тот согласно кивнул и сделал вывод:

– Зато бывают плохие любовники!

Мы оба расхохотались: некоторым, как мужчинам, так и женщинам, никогда не суждено испытать наслаждение, потому что они не в ладах со своим телом.

Досада должна была бы сблизить нас с Нурой. Но этого не произошло. Мы по-разному реагировали: я своего уныния не прятал, она же скрывала свое под показной благожелательностью. Она приняла героическое решение вести себя по-царски, и эта роль ее изнуряла. Она напоминала сомнамбулу, двигалась и говорила как во сне, так что можно было усомниться, что в ее хорошенькой головке еще бодрствует сознание.

Наша пытка продолжалась недолго: через месяц Агарь уже носила в своем чреве ребенка.

Началось ликование. Мужчины, женщины и ребятня чередой тянулись к шатру, чтобы принести свои поздравления. Это зрелище было почти комичным: кочевники подходили к троице – к Авраму с Сарой и Агарью по обе стороны от него, – приветствовали своего вождя, а затем восхваляли обеих его супруг. Скромница Агарь, скрестив руки на животе, робко принимала эти поздравления, Сара же смело встречала их с сияющим взглядом и гордо поднятой головой. Она выглядела еще более величаво, чем когда-либо. Она пожимала протянутые к ней руки, всецело посвящала свое внимание каждому, многословно отвечала и постоянно улыбалась. Ее безмятежная горделивость громко возвещала о том, что, не имея возможности все сделать, она все устроила.

Событие такой важности предполагало пир. В тот день ветер, словно река, стелился посреди долины. Очень скоро кочевники забросили свои работы и занялись кто кухней, кто напитками, кто-то взялся созывать музыкантов, а кто-то – расчищать пространство для танцев. Едва зашло солнце, кочевники появились разряженные в яркие одежды, благоухающие, украшенные жемчугами и драгоценными камнями; утраченные лугом с наступлением сумерек живые краски теперь затмил блеск нарядов собравшихся вокруг высоких костров людей.

Моя печаль шла вразрез со всеобщим весельем. Вечером я не нашел в себе сил обнять Аврама, который отнесся к этому с большим пониманием; мне также не хватило смелости поздравить Агарь, которая дулась на меня, потому что ждала моего одобрения. Когда пение стало особенно громким, я, чтобы не слышать барабанный бой, с облегчением ушел, прихватив с собой Роко.

Небо было располосовано надвое: одну его часть придавили плотные облака пыли и оческов, а вторую омыл ветер; туда и садилось светило; оно отделало горизонт тонкой и опрятной золоченой каймой. Стрекоча и вибрируя, будто саранча, взлетела стайка ласточек, метнулась вправо, затем влево, коснулась меня своим белым исподом и исчезла вдали. Я двинулся дальше. Откуда-то послышался лай собаки. Роко замер. Он принюхался, прислушался, поразмыслил и тявкнул. Лай прекратился. Я решительно завидовал его способности проникать в неведомую мне вселенную звуков, запахов, вызовов и блаженств.

Неожиданно совсем близко возникла какая-то тень, хрупкая и стремительная. Я только в последний момент узнал ее.

Несмотря на сумерки, я различил непривычную бледность ее лица; она, всегда излучавшая