Затем силы ее оставили, и она повисла. С ней было кончено. Кип увидел это в ее глазах.

– Свет нельзя сковать, мелкий Гайл, – сказала она. – Анат ослепит тебя. Мот поразит тебя до десятого колена. Бельфегор поразит болезнью твоих сыновей. Атират плюнет на могилу твоей матери. Феррилюкс сгноит твоего отца…

Кип ударил ее сквозь дождевой слив. Из ее носа брызнула кровь. Она наверняка ожидала удара, поскольку попыталась перехватить его руку, но промахнулась.

Она полетела вниз, размахивая руками и что-то крича, но Кип не различал слов. Убийца разбилась об острый камень менее чем в пяти шагах от волн Лазурного моря, разлетелась на части, один кусок – нога? – оторвался от тела и плюхнулся в воду, в то время как остальное превратилось в длинный кровавый плевок.

Все это казалось нереальным. Часть Кипа осознавала, что там мог оказаться он, возможно, и должен был оказаться, но внезапно он осознал, что Лив стоит внутри комнаты.

– Кип, Кип, мы убили ее, – говорила Лив. Кип остро осознал, что у него болят яйца и что он почти голый перед единственной девушкой, которую он знает, и что он жирный и тяжелый и должен немедленно прикрыться.

Он едва успел подтянуть штаны, когда Лив выглянула за перила и ее вырвало. Кип ненавидел рвоту. Он ненавидел, когда рвало его и когда рвало других. Но когда подул ветер, бросив на него брызги рвоты из дождевого слива, он понял, что еще сильнее он не любит падать вниз. Брызги упали ему на лицо и попали в открытый рот.

Он перевернулся, отплевываясь, кашляя и хлопая себя по лицу, пытаясь стереть капли блевотины. Встал на ноги – яйца все еще болели, лицо кривилось.

– О нет! – Лицо Лив посерело и помертвело от стыда, когда она поняла, что ее вырвало на него. Она отвернулась, не глядя на его порванные в паху штаны, затем глянула на камни далеко внизу. Она пыталась найти слова – и не могла.

– Знаешь, я рад, что между нами не возникло неловкости, – сказал Кип. Я вправду так сказал? Словно его часть просто не могла не ляпнуть чего-то совершенно неподобающего. Он только что убил человека, он был насмерть испуган, ему было больно, он был растерян и сгорал от стыда, и был рад, что остался жив, и вообще ничего не понимал, и ничего не мог поделать. Рот Лив на миг дернулся, затем она перегнулась через перила, и ее снова вырвало. Всегда что-то да ляпнешь, и все невпопад.

Молодец, Кип.

– Близится середина лета, – сказала Белая. – Солнцедень.

Гэвин стоял перед ней на вершине Хромерии. Вместе они ждали восхода солнца. Середина Лета, насколько понимал Гэвин, близилась всегда.

– Я начала подготовку к Освобождению, – сказала она. – Как думаешь, твой отец приобщится в этом году?

Гэвин фыркнул:

– Не в этом году. Никогда. – Он потер виски.

Он не спал ночью.

– Это неестественно, – спокойно сказала Белая. – Я привыкла восхищаться его самообладанием, ты знаешь. Жить в этой жуткой комнате, держать разум в боеготовности, бороться с кошмарами…

– Скорее, кошмары борются с ним.

– Я полжизни живу во тьме, Гэвин, – сказала Белая, словно он и не перебивал ее. – Так чувствуешь себя, когда не извлекаешь. Но жить в полной тьме? Разве это не отречение от самого Оролама? «Они любят тьму, ибо их деяния тьма, и свет посрамляет их».

– Состояние души отца я оставляю отцу. Разве мы не должны чтить наших отцов, выражая покорность той власти, которой доверил им Отец Всего?

– Ты не просто сын. Ты Призма. Ты должен почитать Оролама, осуществляя власть, дарованную им тебе, не только могущество.

– Возможно, это вам пришла пора Освободиться, – зло сказал Гэвин. Такие разговоры происходили минимум раз в год. Его тошнило от них. Белая спрашивала, не пойдет ли отец, отец отвечал, пусть Белая идет первой. Оба давили на него, чтобы он надавил на другого.

Белая подняла руки ладонями вверх.

– Если прикажете, мой Призма, я приму Освобождение. Охотно.

Он оцепенел от ее слов. Она говорила искренне.

– Я также знаю, что такое повиновение, – сказала Белая. – Тебя может это удивить, Гэвин, но мне выпало стать Белой прежде, чем я начала понимать, что такое быть извлекателем, тем более Цветом, тем более Белой. Но, возможно, это не то, чему можно научить, только научиться.

– О чем вы? – спросил Гэвин.

– Ты понимаешь, почему для нас верить труднее, Владыка Призма? – Белая усмехнулась. Порой, несмотря на годы, она казалась проказливой девчонкой.

– Потому, что мы знаем, что Оролам спит сто лет после каждого дня пробуждения? – спросил Гэвин. Он устал и не только от бессонницы. Она не заглотила наживку.

– Потому, что мы знаем себя. Потому, что другие подчиняются нам, словно богам, а мы знаем, что мы не боги. Мы видим хрупкость нашей власти, а сквозь нее мы видим хрупкость каждого ее звена. Что если Спектр вдруг откажется исполнять мои приказы? Нетрудно представить, когда подумаешь об интригах и жажде власти, которая требуется, чтобы стать Цветом. Что, если генерал внезапно откажется исполнять приказы своего сатрапа? Что, если сын откажется исполнять приказ отца? Что, если первое звено в Великой Цепи бытия – Сам Оролам – пусто, как все прочие звенья до него? Видя слабость каждого звена, мы думаем, что сама Великая Цепь хрупка: конечно, она в любой момент лопнет, если мы не сделаем всего, что в наших силах, чтобы сохранить ее целостность.

Гэвин невольно сглотнул. Он на самом деле никогда не обобщал эту мысль так, как делала она, но всегда считал, что вся его жизнь такова. Его обман. Его власть, его заточенный брат, его родство. Цепь из мокрой бумаги, проседающая под собственным весом. Цепь, которой он добавлял тяжести каждый день.

– Вот что я поняла, – сказала Белая. – Оролам не нуждается во мне. О, я могу выполнять для него хорошую работу, которая радует его, и если я ее провалю, другие пострадают. Понимаешь, то, что я делаю, все же имеет значение, но в конце побеждает воля Оролама. Так что я думаю, что у меня еще есть работа. Куда ни гляну, везде вижу незаконченные дела. Но если ты прикажешь мне Освободиться в этой Середине Лета, я с радостью это сделаю, не потому, что верю в тебя, Гэвин, – хотя я верю, больше чем ты думаешь, – но потому, что верю в Оролама.

Гэвин посмотрел на нее как на гостью с луны.

– Это очень… метафизично. Можем мы поговорить теперь об Освобождении?

Она рассмеялась:

– В этом-то и дело, Гэвин. Ты помнишь все. Я знаю. Ты думаешь, что я спятила, но ты это запомнишь, и однажды это может тебе помочь. Если так, я буду удовлетворена.

Безумная или святая – но в этом случае Гэвин не видел разницы.

– Я еду в Гарристон, – сказал он.

Она сложила руки на коленях и повернулась к восходящему солнцу.

– Позвольте объяснить, – поспешно заговорил Гэвин. И рассказал, не обращая внимания на красоту рассвета. Через десять минут он почти закончил, когда Белая подняла палец. Она затаила дыхание, затем вздохнула, когда само солнце воцарилось над горизонтом.