* * *

Ничего у Наполеона с Римом не получилось, ни Roi de Rome не воцарился, умерев от туберкулёза в Шёнбрунне, ни Пьяцца дель Пополо не была достроена. Доделывали её уже после того, как Наполеон оказался на острове Святой Елены, причём всё тот же Джузеппе Валадье. Фонтаны вообще были закончены к 1830 году. В романе «Война и мир», в котором есть всё на свете, как в Библии и «Капитале» Карла Маркса, после которых это вроде бы третья книга в мире по тиражам (или четвёртая, Мао Цзэдун на третьем), есть также и одно из самых тонких рассуждений о римской идее. Сцена, сталкивая Рим Первый и Рим Третий, происходит накануне Бородинской битвы и гениально рисует всё величие и всю фиктивность идеи Roma Aeterna с ядовитостью гораздо большей, чем проклятия в сторону Рима, которыми изобилует «Дневник писателя» Достоевского.

Сцена с Roi de Rome, протыкающего земной шар палочкой, – самое точное, глубокое и верное определение сути стиля ампир, что когда-либо кем-либо было дано. Толстой про Пантеон, Наполеона и Пьяцца дель Пополо сказал всё очень точно:

«Император Наполеон ещё не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щётку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и жёлтое, выражало физическое удовольствие: Allez ferme, allez toujours…[7] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта. – Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Ils se font démolir. Tant pis pour l'armée russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme[8], – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи. – C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier[9], – сказал он адъютанту, кивнув головой. – Oui, sire[10], – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твёрдыми, быстрыми шагами вышел в приёмную. Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезённый им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза. Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были ещё не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье, Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие. – Я должен поправить это в Москве, – сказал Наполеон. – A tantôt,[11] – прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что-то на стульях, и накрыл что-то покрывалом. Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошёл, подавая конверт. Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо. – Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя своё прежде строгое выражение на самое ласковое. – Sire, tout Paris regrette votre absence[12], – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо. – Je suis fâché de vous avoir fait faire tant de chemin[13], – сказал он. – Sire! Je ne m'attendais pas à moins qu'à vous trouver aux portes de Moscou[14], – сказал Боссе. Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошёл с золотой табакеркой и подставил её. Наполеон взял её. – Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие. Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать. – А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что-то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдёрнул покрывало и проговорил: – Подарок вашему величеству от императрицы. Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рождённого от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему-то все называли королём Рима. Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображён был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр. Хотя не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась. – Roi de Rome[15], – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable![16] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошёл к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека. Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палаткой, с тем чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя. Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные крики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии. – Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur![17] – слышались восторженные голоса».