несмотря на ошеломляющее богатство разновидностей танца, в нем все-таки можно разобраться, распутывая переплетающиеся между собой линии развития, вычленяя те или иные внешние и внутренние факторы, обусловливающие новаторство в танце, а также социальный контекст, к которому танцы приспосабливались. Хроника получилась довольно схематичной, и, конечно, часть подробностей в нее не вошла или пока не выяснена, однако процессы, ведущие к появлению такого обширного корпуса танцев, отнюдь не загадка, по крайней мере в общих чертах. Даже если само это немыслимое разнообразие не укладывается у нас в голове, понять, как оно могло возникнуть, мы в состоянии. И это важно, поскольку, если мы можем хотя бы в принципе уяснить себе процессы, которыми объясняется разнообразие танцев, нас не должно приводить в замешательство разнообразие видов пищи, лекарств и способов лечения, моторизованных средств передвижения или языков. У перемен в каждой из областей культуры могут быть свои уникальные отличительные особенности, но если подходить к ним с точки зрения общих необходимых предпосылок эволюции (вариативность, разница в приспособленности и наследуемость), то разнообразие само по себе не помешает нам понять, как эти области в принципе могли сформироваться.

Во-вторых, теперь мы начинаем видеть, как со временем сочетания дополняющих друг друга идей постепенно стягиваются воедино, порождая крайне замысловатые, связанные с другими, сложные и развитые разновидности танца. Зачастую они неразрывно сплетены с иными составляющими культуры – музыкой, технологиями, костюмом, зрелищами. Эволюцию балета, например, нельзя рассматривать как распространение единственного балетного «мема» – для нее требовалось на протяжении нескольких столетий старательно накапливать бесчисленные инновации, каждая из которых вызывала каскад последствий для остальных элементов культуры, имевших принципиальное значение для развивавшейся структуры. Во многих отношениях появление сложных, многосоставных культурных форм напоминает эволюцию комплексных биологических приспособлений, таких, например, как глаз, когда для того, чтобы образовалось хотя бы какое-то подобие приспособленности или конструктивного смысла, требуется закрепить множество отдельных мелких мутаций. Если, проникнув взглядом сквозь затмевающий все остальные факторы ослепительный талант, мы поймем, каким образом могло возникнуть такое волшебство, как «Лебединое озеро», то в перспективе окажутся объяснимыми и такие сложные явления, как запуск спутников, финансовые рынки или католицизм.

Культурное развитие происходит в двух плоскостях – это изменение культурных явлений со временем и эволюция самой способности к созданию культуры. Пролить свет на эти процессы может эволюционная биология, помогающая объяснить, как возникли необходимые для появления культуры психологические, неврологические и физиологические свойства. Применительно к танцу эволюционный подход объясняет, почему человек в принципе способен двигаться под музыку; откуда берется наше умение синхронизировать действия с действиями других или дополнять их; чем обусловлена способность выучивать длинные сложные последовательности движений; что обеспечило нам такую точность управления собственными конечностями; почему нам хочется танцевать то же, что танцуют другие, и почему нам доставляет удовольствие и танцевать самим, и любоваться чужим танцем. В свете этих знаний нам станет понятнее, что кроется по крайней мере за частью имеющихся у танца свойств и почему танцы развивались именно так, как развивались. То же самое будет справедливо и для скульптуры, актерского искусства, музыки, компьютерных игр и практически любой из областей культуры. Биология не может заменить всеобъемлющий исторический анализ. Однако если мы сумеем разобраться в биологической подоплеке, исторический анализ тоже станет гораздо более внятным и подробным.

Эпилог

Восторг без смятения

Эта книга началась с привычного взгляда ее автора в окно, за которым открывался «густо заросший берег» человеческой культуры. Как и многие мои предшественники, я задался вопросом, может ли теория эволюции, так успешно объясняющая закономерности живой природы, объяснить также существование машин и домов, больниц и фабрик, сети дорог и линий электропередачи, театральных постановок и симфоний. Можно ли с помощью науки раскрыть происхождение технологий, инженерного дела, искусства, самой науки, проследив их развитие до самых истоков в поведении животных?

Эти вопросы начали одолевать меня почти 30 лет назад, когда я был еще дипломником Университетского колледжа Лондона и сам не ожидал, что настолько загорюсь поисками ответов. Первое, что приходит на ум, – простое спонтанное объяснение, мол, эти здания возвели строители, – меня не удовлетворяло. Мне нужно было выяснить, как сформировались лежащие в основе этой деятельности способности – строить, планировать, координировать усилия, работать в команде, – без которых невозможно было бы возвести такие поразительные сооружения. Не удовлетворяли меня и попытки списать успехи человечества на то, что у нас есть культура, язык, разум и умение сотрудничать, поскольку эти свойства сами по себе требуют объяснений и не имеют аналогов в дикой природе.

Чем больше я размышлял над этой проблемой, тем сильнее казалось, что многогранное богатство, сложность и разнообразие человеческой культуры не поддадутся научному анализу. Эволюционные принципы не давали однозначного исчерпывающего объяснения этим сугубо человеческим качествам, передо мной вставали все новые и новые непростые вопросы, словно снимались один за другим слои луковицы. Вместо ощущения, что теперь я все знаю, которое я надеялся обрести, обратившись к биологической науке, я обретал противоположное чувство – меня переполняли восторг и смятение. Да разве можно в принципе объяснить то грандиозное великолепие, которое являет собой человеческая культура? Само это свойство, отличающее наш вид от остальных, обосновывающее наш невероятный экологический и демографический успех, как будто бы противопоставляло нас всей остальной живой природе. Объяснению отказывалось поддаваться не только происхождение культуры, но и огромный разрыв между когнитивными способностями человека и других животных, который появляющиеся за последние десятилетия научные данные не просто не сокращали, но, казалось, напротив, оставляли в неприкосновенности, зацементировав намертво его границы. И как же проложить через этот провал мостки эволюционных объяснений?

Теперь, после того как я посвятил этой проблеме всю свою научную карьеру и мой азарт подогревали многочисленные члены моей исследовательской группы и немалое количество коллег, я наконец могу сказать, что у меня есть некое подобие ответа. Он, конечно, далеко не полный. Возможно, в каких-то утверждениях я не прав. Вне всякого сомнения, я недостаточно осветил вклад других ученых. Но главное для меня то, что научный метод прояснил достаточно, чтобы развеять завесу тайны над происхождением культуры. Возможно, ученые так и не установят, как сформировались те психологические способности, на которых основывается наша предрасположенность к созиданию культуры. Возможно, не удастся проследить во всех подробностях, как эти эволюционировавшие психологические механизмы в сочетании с насыщенной социальной средой породили мириады идей, моделей поведения и артефактов. Тем не менее весьма обнадеживает то, что теперь у науки есть убедительная картина генезиса ключевых составляющих человеческого разума, умственных способностей и культуры, а в мире, где значительная часть населения отрицает эволюционное происхождение человека как таковое, это уже большая ценность.

Вот мое объяснение.

Благодаря масштабной экспериментально-исследовательской работе специалистов по поведению животных мы выяснили, что в животном мире широко распространено и подражание, и новаторство, однако при этом у животных отмечается выраженный стратегический подход к усвоению и использованию информации, обретаемой путем социального научения. Многое в этом виде научения объяснил турнир социальных стратегий, продемонстрировавший, что подражание получает преимущество при отборе лишь в том случае, если оказывается точным и эффективным. Стратегическое высокоточное подражание дает преимущество для приспособленности. Отсюда следует, что естественный отбор должен был вестись в пользу более эффективных и высокоточных форм социального научения, а также в пользу тех нейронных структур и функциональных способностей мозга приматов, которые позволяли эти свойства обеспечить. Своим воздействием отбор определил направление эволюции мозга приматов и развития умственных способностей.

Это предположение подтверждают результаты сравнительных исследований среди приматов, выявляющие тесную связь между их социальным научением, новаторством и размерами мозга. Кроме того, социальное научение сопряжено с рядом показателей умственных способностей, в том числе таких как использование орудий и успехи в лабораторных тестах на познание и научение. Эти выводы говорят о том, что в нескольких разных эволюционных ветвях приматов мог происходить процесс так называемого культурного драйва, в котором предпочтение при отборе отдавалось эффективному подражанию. Формирование незаурядных умственных способностей приматов в ходе отбора почти наверняка обусловлено рядом факторов, однако сравнительный анализ позволяет предположить, что за широкомасштабным отбором в пользу социального интеллекта у низших и высших обезьян последовал более узкий отбор в пользу культурного интеллекта у высших обезьян, капуцинов и макак, опосредованный обеспеченным увеличением продолжительности