…Я, словно престарелая наседка, одними лишь слухами живу-пользуюсь. Бают люди пришлые-торговые про ордынское кочевое житьё, про то, какими слухами Великая Степь полнится, да про князя Владимира Андреевича Серпуховского.

Больше прочего толкуют про обиды Владимировы на Дмитрия Ивановича, будто утесняет великий князь братаника своего и ближайшего сподвижника.

…Яшка вернулся из большого похода. Воевали мамаевых мурз на реке Воже. Всех перебили. Яшка божился, дескать, сам ходил по бранному полю, сам считал татарские стяги. Всех мурз мамаевых опознал: Бегичку, Карабулака, Ковергуя, Хазибея, Кострука.

…А у Варварушки слыхал об ином. Говорили в кабаке, дескать, Владимир Андреевич во все стороны разослал дознатчиков. Один из них разыскал в степи Ивана Вельяминова и передал ему от серпуховского князя зов и жалобу, и предложения союзных действий против великого князя Дмитрия Ивановича. Я подумал: вранье. И заснуть попытался, но сквозь сон, поневоле, расслышал продолжение. Дескать, прибыл Иван Вельяминов в Серпухов, чтобы с князем против Димитрия Московского сговориться, а там схвачен был и брошен в темницу…

…Видно, князь Владимир никаких обид на князь-Дмитрия не имел, а распускались эти слухи, чтоб Ивана Вельяминова из Орды в Серпухов выманить. Видели ныне глаза мои Ивана Вельяминова на телеге, в цепи закованного. Привезли его на Москву, словно татя великого, под большою стражей и бросили в острог. Что-то дальше будет? Суд? Казнь?

…Вспоминаю я часто былые времена, жизнь свою привольную на вельяминовском дворе, милую Марьяну Александровну, напрасную прелесть её и впустую растраченную на меня, беспутного, девичью любовь. Вспоминаю времена учительства моего над боярскими отроками. Становились они кругом, вооружённые деревянными мечами. Прекрасные, пытливые отроки. А я им рассказывал не только о том, как в бою побеждать, но и про честь воинскую. Рассказывал, что не может воин православный быть на службе у иноверцев, ведь тогда придётся ему обратить меч против тех, у кого с ним вера едина. Неужто плохо рассказывал? Ведь один из учеников моих казнён этим днём, казнён за то, что к нехристям на службу ушёл.

Казнь совершилась на месте нехорошем, за стеной, на Кучковом поле. Я, бездельник, до рассвета на место то явился. Хотел помолиться за грешную душу выученика моего – молитва из души не исходит. Беда! Так просидел с пустой душой, словно идол деревянный. Может статься, и помер бы от тоски, но тут народ начал собираться, разговоры досужие вести, дескать, неужели казнят? А я уж точно знал – казнят. Ей же ей, казнят! Толклись весь день, умаялись ждать. После полудня прискакала княжеская челядь, Тимка Подкова среди прочих. Шепнул мне, приятель сердечный, что скоро, скоро Ивана привезут…

…В начале пятого часа дело собралась вся вельяминовская родня – братья Ивана, его родичи дальние. Прибыли и Дмитрий Иванович, и Владимир Андреевич, и Боброк Волынец. Собрались бояре, княжеская челядь. Дьяк зачитал указ великого князя Московского и Владимирского. Под вой и стенания толпы Ивану Вельминову отсекли голову мечом…

…Поведал мне Яшка сказочные новости о вновь обретённом отце своём – Андрее Ослябе. Дескать, служил Ослябя верой и правдой отцу нашей княгинюшки в Нижнем Новгороде. Да так заслужился, что явил нижегородцам чудеса зверств, ранее не виданных. Да плакали мы, да горевали, получив весть о страшной гибели от рук царевича Арапши княгининого брата, Ивана. Да, изумлялись мы и гневались на предательство мордовских князей. Я сам заказал в Успенском соборе молебен о спасении их подлых душ. А Андрей Васильевич тем временем по мордовским лесам промышлял с малою нижегородской дружиной. И только лишь лед на Волге встал, доставил всех: и Лопая, и Маляку, и Андямку, и Сырку с Варакой к нижегородскому княжескому двору.

Жесток Ослябя, но чтобы дойти до такого! Вот что удумал мой братаник, вот что Фоме насоветовал: предать подлых мордвин лютой смерти, напустить на них своры охотничьих псов. Так и совершилось дело. Всех пятерых разорвали псы на волжском льду. Яшка мой со слезами на глазах говорил, дескать, страшнее видов не видывал. Побожился Яков и крест поцеловал, что вызволит отца из темницы ненависти его, освободит его выю от груза невосполнимых утрат…

…Как свершилось чёрное дело, увязал я кой-какую одёжу в торока, наполнил котомку простою пищей, дабы в дороге от московских разносолов отвыкать и к монастырской еде приучаться. Дрыну не смог оставить, так же взял с собой. На что она мне, ума не приложу, но взял. Оседлал я Радомира и подался на Маковец, к Сергию-игумену.

Нечего делать мне стало на Москве. Нет тут дома мне, нет пристанища после смерти митрополита Алексия. Да и горестно смотреть, как в его хоромах распоряжается поп Митяй, который теперь по воле великого князя Дмитрия Ивановича монашеский постриг принял и Михаилом стал зваться. Уж как хочет Дмитрий сделать своего духовника Митяя-Михаила митрополитом, а не принимают этого желания епископы наши, и правильно. Лучше бы уж игумен Сергий митрополичью кафедру занял, ведь сам Алексий перед смертью его просил, но старец почёл себя недостойным, отказался.

Куда мне теперь? Что остается делать? На стене стоять? По кабакам болтаться? Там и без меня, беспутного, смуты хватает. Теперь мы с конём заживем на покое. Приучать стану Радомира к пахотной работе. А Яков в Нижний подался. Отца разыскать желает…»