— И вы внезапно явились к ней домой?

— Всего один раз.

— Когда?

— Три месяца назад, — сообщила Валленбург.

— Саймон с Надин и Келвином поехали на выходные в Охай, — сказал Хак. — Они поехали потому, что Келвин хотел познакомиться с Никругским, композитором. В доме было тихо, Симона не отвечала на звонки. И тишина подействовала на меня… вернулись старые желания.

— Жара и боли.

— Я нашел спички. Зажег их, но не стал жариться. Я позвонил куратору. Мы поговорили, но не о том, что на самом деле было у меня на уме. Тишина становилась все громче и громче. Я сказал себе: давай, давай, давай, будь спонтанным! Поехал в ущелье Малибу, нарвал цветов, сделал букет, перевязал кухонной бечевкой, налил в винную бутылку виноградного сока, повязал ленточкой — черной, ее любимый цвет. Взял крекеры на воде из кладовки. Две коробки. «Хавершамс», из Англии, поставщики королевского двора; Симона почти ничего не ест, кроме этих крекеров, зато уж на них как наляжет… Я видел, как она умяла две коробки зараз. Потом она их… извергает обратно. Горло у нее кровоточит, это выглядит как каша с клубникой.

— И вы пошли к ней в дом, — сказал я.

— Я хотел сделать сюрприз любимой женщине. На стук она не открыла. Я пошел на зады — Симона любит быть под открытым небом. В любую погоду, раздевается донага, и… Она именно под открытым небом пускает себе кровь. У нее пятна на мебели. Тиковая мебель. Дворик крошечный, заросший, за домом сразу крутой склон, и маленькая беседка, она там спит. Я еще не успел подойти, как услышал: Симона с кем-то другим. Мои мозги все поняли, но ноги шли дальше сами собой. Я нашел место, откуда можно подглядывать. Смотрел. Зря смотрел, я уже знал, что происходит…

Хак задохнулся и уставился в потолок.

— Что вы увидели? — спросил я.

— Они лизались. Как кошки. Ласкали, лизали, лизали, ласкали… — Он облизнул губы. — Лизали, рычали. Хохотали, говорили непристойности.

— Симона и…

Долгая тишина.

— Кто с ней был, Трэвис?

— Этот, в парике.

— Назовите нам имя.

— Ну, он, — сказал Хак. — Улыбчивый парик, Уэйр-адвокат. Ночной кошмар. Она говорила мне, что ненавидит его, что он мерзавец, что обворовывает Саймона, что она все ему расскажет. Только чтобы я ничего не рассказывал, она сама все расскажет, кинет дерьмо на вентилятор, научит этих козлов уму-разуму, и тогда мы будем свободны…

— Но там, во дворе…

— Они лизались. Никакой ненависти. Кроме общей.

— У них была общая ненависть? — переспросил я.

Молчание.

— К кому именно, Трэвис?

Дыхание Хака участилось, глаза забегали.

— К кому, Трэвис?

— Лизались, хохотали, и это отвратительное слово…

— Какое слово?

— «Чурка».

— Надин? — спросил я. — Потому что она азиатка?

— Они выплевывали его, как блевотину: чурколюб, чуркин муж, чуркотрах, долбаная чурка, чурка косоглазая, из помойки вылезла…

Он стиснул кулаки, и старые ожоги выцвели до жемчужной белизны.

— Моя голова… я этого наслушался, и мне захотелось сжечь себя всего. Я пошел домой, нашел еще спичек. Кинул их в воду. Позвонил другому куратору. — Глаза у него наполнились слезами. — А Саймону так и не сказал!

— Симона ненавидит своих родных.

— Она их не просто ненавидит, — выговорил Хак. — Она… она их… таких и слов-то нет!

— Симона когда-нибудь демонстрировала недовольство по поводу новой женитьбы Саймона?

— Нет-нет-нет-нет-нет, наоборот! Она обожала Надин. «Надин умная, Надин стильная, Надин красавица», не то что ее мать. Я знаю Келли, она человек хороший, но не поддерживала Симону; ладно, я всё понимаю, мы все всё понимаем, но…

— Симона утверждала, что любит Надин.

— Она говорила, что хотела бы, чтобы ее воспитывала Надин. Они обнимались, они целовались, Надин относилась к Симоне как к сестренке. Когда Симона приходила в дом, она играла волосами Келвина. Чудесные волосы, всегда говорила она. В щеки его целовала. «Он такой милый, Трэвис! Я так его люблю, Трэвис! Он гениальный, Трэвис, я его люблю. Золотые руки, я его так люблю, Трэвис!»

— Золотые руки…

— Золотые, бриллиантовые, платиновые, волшебные руки. Она говорила, что в его музыке звучит чистая любовь, и его руки напрямую связаны с душой.

— Но в тот день, во дворе, никакой любви…

— Мой мир сгорел дотла, — выдохнул Хак. — Я уполз обратно в свою клетку.

— Вы ничего не сказали Вандерам, — промолвила Валленбург, — потому что у вас не было доказательств. Кто бы вам поверил?

Хак улыбнулся.

— Возражение отклоняется.

— Но, Трэвис…

— Я ничего не сказал, потому что я трус.

— Это же смешно, Трэвис. У вас побольше храбрости, чем у многих других.

— Возможно, Дебора права, — подтвердил я.

Мо Рид вскинул бровь. Майло по-прежнему не шевелился.

Я продолжил:

— Это в самом деле был трудный выбор, Трэвис. Вскрыть нарыв в надежде, что удастся увернуться от потока гноя, или молиться, чтобы все ограничилось только словами.

— Оправдания, — повторил Хак. — Типичный немец…

— Ох, Трэвис, ради всего святого! — взмолилась Валленбург. — Мы сюда не о космосе и философии беседовать пришли, речь идет о чисто юридических вопросах. Вы никоим образом не могли предвидеть, что они замышляют, и были совершенно не обязаны разглашать то, что подслушали.

Майло приоткрыл один глаз.

— Если только он не был замешан в этом сам.

Валленбург фыркнула.

— Ой, я вас умоляю! Вы хоть не спали последние десять минут?

— Не спал. Выслушал интересную историю…

— Все логично, Дебора, — произнес Хак. — Я убил человека, я покупал секс за деньги…

— Трэвис, помолчите!

— Давайте поговорим о других жертвах, — предложил я.

— Три женщины, — кивнул Хак.

— Шералин Докинз. Ларлин Ченовет. Демора Монтут.

Никаких признаков узнавания. Никаких попыток отрицать.

— Я о них услышал по телевизору, — сказал Хак. — Тогда и сбежал.

— Почему именно тогда?

— Из-за того, чем они зарабатывали. Я хожу к таким женщинам, как они. Я начал чувствовать, что знаю их. Может быть, я действительно что-то сделал…

— А что вы сделали?

— Иногда я плохо соображаю, что делаю.

Я повторил имена. Он ответил: