Но – невероятно! – я как-то справился. Вскоре после встречи с деканом я бросил свою привычку каждые выходные ездить в бар. Ногтями и зубами я процарапывал себе путь к окончанию семестра, пропустил всего одну лекцию – и все благодаря двум подбадривающим голосам, шептавшим мне в ухо. Один принадлежал моей маме, которая писала мне прекрасные письма, где клялась, что будут и другие Сидни, но другого Йеля не будет никогда. Если я верю в любовь, писала она, а она знает, что я верю, то нельзя бросать свою первую любовь, Йель, чтобы оплакивать вторую, Сидни. Я буду оглядываться назад, писала мама, и понимать, что практически ничего не помню, за исключением того, как сильно старался – или не старался вовсе.

Если, перечитав последнее мамино письмо дюжину раз, я все равно не мог избавиться от мыслей о Сидни, то включал второй ободряющий голос – Синатры. То было музыкальное сопровождение для моего разбитого сердца и, что еще важнее, его интеллектуальное оправдание. Заучивая даты к экзамену по истории или теории к экзамену по философии, я заодно запоминал Синатру, чьи стихи стали для меня новыми мантрами. Вместо того чтобы повторять, Я не стану волноваться о том, чего не произойдет, я твердил, Пусть ветер осушит мои слезы.

Это помогало. Заучив стихи наизусть, я толковал их, отыскивая глубинный смысл каждой строчки, как профессор Люцифер учил нас на примере Китса. Я записывал лучшие из них на карточках и прикалывал их у себя над столом. Вместе они образовывали один длинный женоненавистнический монолог вроде тех, что в любой вечер можно подслушать в «Публиканах», но то, как Синатра произносил его, с отвагой, и с пафосом, и без лонг-айлендского акцента, придавало ему более изысканное и более логическое звучание. Синатра напоминал, что женщины опасны, даже смертельны. Сидни – просто красивая девушка, говорил он, а пережить предательство красивой девушки – это все равно что пройти ритуал посвящения, необходимый каждому молодому мужчине. Он тоже наступал на эти грабли. Ты это переживешь, обещал он. Я и раньше питал глубокую любовь к Синатре, но той весной стал испытывать чуть ли не физическую потребность в его голосе.

А еще в конце семестра я услышал голос отца. Он позвонил мне совершенно внезапно, с предложением еще раз встретиться, и пообещал, что теперь все будет по-другому, более осмысленно, потому что он бросил пить. «Завязал раз и навсегда», так он выразился, и если только мне захочется с ним поговорить, я могу звонить ему в любое время. Я рассказал отцу о Сидни и о том, скольких усилий мне стоит удержаться в Йеле. Он посоветовал мне бросать учебу. Колледж не для всех, сказал мой отец.

Когда в мае занятия закончились, я уехал на лето в Манхассет. Сказал матери, что в Нью-Йорке у меня больше шансов найти подработку, чем в Аризоне. Но, конечно же, правда заключалась в том, что мне хотелось наверстать упущенное время в «Публиканах». В первый вечер в баре я праздновал два великих события – успешное окончание учебного года и выпуск Сидни. Последнее радовало меня, пожалуй, даже больше, потому что с этого момента Йель принадлежал мне одному. Впредь, сказал я дяде Чарли, мне уже не придется выслушивать сплетни о Сидни или видеть, как она берет яблоки у других парней.

К началу следующего семестра я снова стал самим собой. Ходил на занятия, писал для «Ньюс», набирал баллы, необходимые для получения диплома. Как-то раз я сидел за своим столом, печатал статью и слушал Синатру, испытывая прилив вдохновения. И тут счастье затопило меня. Я уловил новый смысл в его стихах. Если Сидни не отличается от других женщин, рассуждал я, может, мне стоит ее простить. Пускай красивая женщина тебя обманула и изменила – такова цена любви к красивой женщине. Мне стало интересно, где Сидни сейчас. Порвала она с тем выпускником? Вспоминает ли обо мне? Вдруг ей хочется услышать мой голос?

Она взяла трубку после второго звонка. Разрыдалась, сказала, что скучает, и мы договорились встретиться за ужином завтра.

Мы сидели за столиком в темном углу ресторана, и официант сразу понял, что нас лучше оставить одних. Сидни подробно, в деталях, объяснила мне, почему поступила так, как поступила. В Йеле она была несчастна. Страдала, скучала по дому и вела себя так, что самой не верилось, потому что взвалила на себя груз вины за свою первую любовь. Ей было шестнадцать, а он – уже взрослый мужчина – воспользовался ею и обманул. Тот опыт лишил ее иллюзий и сделал циничной, особенно в том, что касается верности.

Теперь, клялась Сидни, прикасаясь к моей руке, она стала старше и мудрее. И я тоже, добавила она. Что-то такое она увидела в моих глазах – вроде как новую силу и уверенность в себе, – и они показались ей «безумно привлекательными». К моменту, когда официант принес счет, Сидни уже сидела у меня на коленях.

– Итак, – прошептала она мне на ухо, – может, отведешь меня к себе в комнату и покажешь новые фотографии?

Стоя посреди моей спальни, расстегивая блузку, Сидни окинула взглядом мой рабочий стол.

– Что это такое? – спросила она, указав на стопку печатных листов.

– Рассказы.

– Про?

– Одного недотепу и красавицу, разбившую ему сердце.

– Придуманные или нет?

– Сам не знаю.

Она взяла со стола ручку и нарисовала на одной странице большое сердце, а внутри написала своим идеальным архитекторским почерком «конец». Потом выключила настольную лампу. В темноте я услышал, как пуговицы ее блузки простучали по деревянному полу.

На этот раз, сказал я себе,