я так часто приезжаю из университета домой и почему все время просиживаю в баре. А если и спрашивали, то общими словами, мол, как идут дела, и я бормотал что-то про Сидни, но никогда не рассказывал о надвигающейся катастрофе: что отчисление уже не просто далекая угроза. Это неизбежность. Я не знал, какова будет их реакция, и не хотел знать. Я боялся, они могут обрадоваться, а это заставит меня пересмотреть свое отношение к ним и к бару. Еще я боялся, что обрадуюсь сам, что начну гордиться тем, в какую неразбериху превратилась моя жизнь. Впервые я заподозрил в себе склонность к саморазрушению, подкрепленную недавним прочтением биографии Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, в которой больше всего меня привлекла история про его испытательный срок в Принстоне и отчисление оттуда. Я поймал себя на мысли, что, возможно, отчисление из колледжа – необходимое условие, чтобы стать писателем.

В первый теплый мартовский денек я уселся на подоконнике перед открытым окном своей комнаты на втором этаже. Воздух был сладок, а студенты внизу разгуливали по улице в рубашках с коротким рукавом. Они выглядели оживленными и радостными. Все шли с занятий, и мне хотелось присоединиться к ним, но я не мог. Слишком глубокую яму я себе вырыл. Я подумал о том, что произойдет, если я свалюсь с подоконника. Я умру или просто сломаю ключицу и разыграю лишнюю драму? Это не были мысли о суициде, просто мимолетная фантазия, но я отметил ее как новый и тревожный поворот в моем ходе размышлений.

Потом я заметил Сидни. Она шагала по Элм-стрит, в мою сторону, в белом свитере и короткой замшевой юбке, с волосами, перехваченными заколкой. Группа парней, стоявших на тротуаре, тоже обратила на нее внимание. Они начали подталкивать друг друга локтями и ухмыляться.

– Ты только посмотри! – пробормотал кто-то из них.

– О черт! – воскликнул другой.

Один из парней вытирал яблоко о рукав рубашки. Когда Сидни приблизилась, он замер. Его губы сложились в маленькое потрясенное «О». Он протянул яблоко Сидни, и она взяла его, не замедляя шага. Она напомнила мне парней из бара, не замедляясь, входивших в океанский прибой. Сидни откусила яблоко, продолжая идти, и даже не оглянулась, словно нет ничего примечательного в том, что незнакомцы подносят ей дары, когда она движется мимо. В голове у меня раздался голос дяди Чарли – фраза, которую он сказал, когда впервые увидел Сидни. Ты, дружище, в полном дерьме.

Несколько дней спустя самый главный декан, декан из деканов, вызвал меня к себе в кабинет. Дело Джона Джозефа Мёрингера передали ему мои профессора, которые, как он выразился, чувствовали себя «забытыми». Декан был «встревожен» моими прогулами и «расстроен» резким падением успеваемости. Он повел рукой над столом, на котором разложил мои ведомости. Если «ситуация» не наладится, сказал он, у него не останется другого выбора, кроме как позвонить моим «родителям» и обсудить вопрос моего отчисления.

– Джон, – сказал он, подсмотрев мое официальное имя наверху ведомости, – что происходит? Может быть, ты хочешь чем-то поделиться со мной?

Мне хотелось поделиться всем, каждой подробностью, от профессора Люцифера до Сидни. Декан выглядел таким добродушным в своих немодных круглых очках, с морщинками возле глаз и со щедрыми мазками седины на висках. Он был похож на Франклина Делано Рузвельта, а я отчаянно нуждался в том, чтобы какой-то мужчина мне сказал: тебе нечего бояться, кроме своего страха. Вместо Рузвельтовой сигареты в мундштуке декан держал в зубах черную трубку, источавшую вкуснейшие ароматы – бренди, кофе, ванили, дымка, – квинтэссенцию родительской обеспокоенности. Перышко дыма из трубки на секунду заставило меня поверить, что мы с Франклином Делано Рузвельтом наслаждаемся дружеской беседой у камина. Но тут я вспомнил, что мы – не отец и сын, а декан со студентом и что мы не говорим по душам, а сидим напротив друг друга в его тесном кабинетике в университете, из которого меня вот-вот выкинут пинком под зад.

– Все сложно, – пробормотал я.

Я не мог рассказать этому очаровательному человеку о похоти и безумии. Не мог поведать Франклину Делано Рузвельту, что меня преследуют видения Сидни с другими мужчинами. Видите ли, декан, я не могу сосредоточиться на Канте, потому что так и представляю себе, как один выпускник ласкает мою девушку, а она сидит на нем сверху, и белокурые волосы рассыпаются у нее по плечам – нет. Для этого человека Кант был превыше всего. Кант был его фундаментом. Я посмотрел на книжные полки от пола до потолка, и мне стало ясно, что декан не поймет, почему я не нахожу в них такого же удовольствия, как он. Я и сам этого не понимал. Он утратит ко мне всяческое сочувствие, и если уважения от него мне все равно не добиться, то хотя бы на сочувствие я хотел бы рассчитывать. Я сидел, слушая, как секундная стрелка каминных часов громко тикает у меня за спиной, вдыхал ароматный дым его трубки и старался не смотреть декану в глаза. Пускай уж он первым нарушит молчание.

Однако ему нечего было сказать. Да и что скажешь про такого недотепу? Он выпустил из трубки клуб дыма и посмотрел на меня так, будто, прогуливаясь по зоопарку, набрел на любопытную, хоть и не очень проворную, особь какого-то зверька.

– Что ж, – сказал я, делая вид, что собираюсь встать.

– Может быть, репетитора? – предложил он.

Естественно, репетитор бы мне не помешал, но у меня не хватало денег даже на учебники, а то, что оставалось, я приберегал на поездки в «Публиканы», так что друзья даже прозвали меня Восточным Экспрессом. Я заверил Франклина Делано Рузвельта, что подумаю о репетиторе, но, выходя из его офиса, я думал, что лучше всего мне пойти в свою комнату и начать собирать вещи. Я не мог и помыслить о том, что мне предстоит еще больше месяца торчать в