все будет по-другому. Успех с Сидни и с Йелем зависел от того, найду ли я баланс между ними, не посвящая себя целиком ни ей, ни ему. Мне надо лучше управляться со своим временем и эмоциями – эмоциями особенно. В прошлом я позволял сердцу брать верх и гордился своим отчаянием, нося его, словно орденскую ленту. Я считал, что проявляю честность, но на самом деле был просто глупцом. В этот раз, клялся я себе, я буду крут.

Сидни заметила разницу, и это заставило ее тоже вести себя по-другому. Хотя я больше не заговаривал об общем будущем, Сидни только о нем и твердила. По ночам мы засиживались в барах до самого закрытия, когда переворачивали стулья, а бармен только и хотел, что скорее уйти домой, и она перебирала имена наших будущих детей. Настаивала, чтобы каждую пятницу я садился в поезд и приезжал провести выходные с ней и ее родителями. (Она продолжала жить с ними, пока не решит, чем заняться дальше.) Ее родители тоже изменились. Они больше не хмурились на мои слова. Ободряюще улыбались, когда мы с Сидни обсуждали жизнь вместе. После ужина мы все переходили в гостиную пить коктейли, читать «Таймс» и смотреть телевизор, словно мы – уже семья. Когда родители Сидни удалялись к себе в спальню, мы сидели у камина, и она читала Пруста, а я занимался. Иногда я выглядывал в окно, представляя себе, как какой-то мальчишка смотрит на меня снаружи. Раз или два меня посещало чувство, что какая-то моя часть по-прежнему там, на дороге, таращится в окна.

На мой двадцатый день рождения мы с Сидни поехали в Бостон – она считала, что неплохо будет там поселиться, когда я закончу учебу. Недалеко от ее семьи, так что она не будет скучать, но в то же время на достаточном расстоянии, чтобы самим встать на ноги и обрести независимость.

– Правда, это чудесное место, чтобы начать совместную жизнь? – говорила она, петляя на машине по узким улицам Норс-Энда.

– Поселимся в симпатичной небольшой квартирке. Каждый вечер будем разжигать в камине огонь, пить кофе и читать друг другу вслух «В поисках утраченного времени».

– И там хорошие юридические школы, – сказал я.

– Я думала, ты собираешься стать журналистом?

– Адвокаты зарабатывают больше журналистов.

– Нам не нужны деньги, – ответила она. – У нас есть любовь.

Но деньги нам все-таки были нужны. После катастрофы с прачечной на первом курсе я периодически брался за подработки, но денег от них едва хватало на учебники и выпивку, зато в последний год я нашел постоянную работу в кафе-библиотеке возле Центра британского искусства. Кафе олицетворяло земной рай в представлении Билла и Бада – с витриной от пола до потолка, торговым залом, всегда залитым естественным светом, и баром в форме подковы посреди отдела романистики, где подавали великолепный кофе и выпечку. Моя работа заключалась в том, чтобы сидеть на кассе и иногда продавать книги. Поскольку ходили туда исключительно студенты да бездомные – пользовавшиеся политикой бесплатного пополнения чашек до того, что едва не тряслись от кофеина, – продаж было мало, и у меня хватало времени читать и подслушивать беседы об искусстве и литературе. Атмосфера в кафе была до абсурда интеллектуальной. Как-то раз я стал свидетелем драки между двумя парнями из-за ершика для трубки Джека Деррида, который знаменитый профессор литературы оставил возле тарелки, доев сэндвич.

Я же отвечал за музыкальное сопровождение, что означало бесконечного Синатру. Выпускники зажимали ладонями уши и молили поставить что-нибудь еще. Даже бездомные порой жаловались:

– Боже, парень, – взывал какой-нибудь бродяга, – немного Кросби не помешало бы, просто перемены ради.

Однажды зимой я смилостивился и поставил Моцарта. Любимую вещь Бада – квинтет для фортепиано и духовых. Открыл томик Чехова, и мне на глаза попалась строчка: «Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах». Я захлопнул книгу и ощутил, как эти слова проникают мне в кровь, словно мартини дяди Чарли. Я тоже услышу ангелов, и небо мое уже в алмазах – на улице шел снег, большие пушистые снежинки, отчего изнутри казалось, будто сидишь в стеклянном снежном шаре. Я смотрел, как снег засыпает кампус, потягивал свой кофе, слушал Моцарта и говорил себе – предупреждал, – возможно, это тот самый момент. Возможно, я никогда не буду счастливее. Я заканчиваю университет, подаю документы в юридическую школу, со мной любовь всей моей жизни. Даже моя мама чувствует себя лучше. Она делала успехи в страховом бизнесе и встречалась с новым кавалером.

К прилавку подошел покупатель. Я пробил ему книгу и протянул сдачу, но тут что-то ударило снаружи в стекло. Я обернулся, покупатель обернулся, все обернулись. Огромный снежок распластался по витрине. Снаружи, на улице, стояла Сидни, руки в боки, широко улыбаясь. Я выбежал к ней, подхватил и закружил на тротуаре. Я сказал, что всего минуту назад думал, что никогда не буду счастливее, а сейчас я счастливее вдвое, и все благодаря ей.

– Я люблю тебя, – раз за разом повторяла она.

Причуды памяти: кажется, всего пять минут спустя я выходил из библиотеки Стерлинга с черновиком дипломной работы в рюкзаке, а на улице уже была весна. Я наткнулся на Франклина Делано Рузвельта. Он поздравил меня с тем, как отлично я выгляжу. Добавил многозначительно – и довольно эмоционально, – что очень надеялся увидеть меня, из всех студентов, в мантии и шапке выпускника в последний день.

Мы с Сидни укрылись в уютной пещере на берегу залива Лонг-Айленд. Доплыли до деревянного плота далеко от берега и улеглись на спинах на солнышке, держась за руки и говоря приглушенными голосами, хотя поблизости никого не было. Вообще, нам казалось, что наступил новый Великий потоп и мы – единственные выжившие.

– Ответь, только честно, –