В голосе Ремезова просквозила надежда, тут же сменившаяся если и не грустью, то уж некоторой растерянностью точно.

– Эй, хей, боярин-батюшко!

Павел выбрался из кустов:

– Да здесь мы, пошто шумите-то?

– Дак ты ж сам велел позвать. Ирчембе-оглан приехал, тебя с собой к Субэдею берет – на пир! Вот так удача – теперь ты у нас ничуть Михайлы-князя не хуже!

– К Субэдею? На пир?

– Там многие наши будут. И еще велел сказать…

Ремезов уже больше не слушал. Ну, вот оно – то, к чему так стремился. Вот и встретились с Субэдеем… то есть – скоро встретятся, раз уж зовут на пир. Ирчембе-оглан, дружок, подсуетился… Теперь на пиру – встретиться взглядом с полководцем, и…

И – что тогда?

Его прежне тело, оставшееся там, в лаборатории-мансарде, небось, давно уж похоронено. Вот и очнется – в гробу: и кому кричать – ай, помогите, выпустите?! Да и не в этом дело, в другом…

Что будет с этим парнями? С Полинкой? Смогут ли они вернуться обратно на родину, или так и будут скитаться в чужих краях, покуда не сгинут? Это с ним, с боярином Павлом, монголы хоть немного считаются, да и то – больше из-за дружбы с Ирчембе. Именно поэтому и в битве при Шайо-реке, где непобедимые тумены Бату вдрызг разгромили хорватов и венгров, удалось своих людей уберечь, не дать в качестве пушечного мяса использовать. Удалось… И дальше – удастся. А если его, боярина Павла, не будет? Как же так вот, взять – и уйти – да, вернуться в свою эпоху – может быть, – но при этом предать всех! В том числе – и вновь обретенную любовь. Вот она, Полина – живая, и даже более того – юная! Счастливая и веселая… а что будет с ней? Говорят, в окруженьи Орда-Ичена снова объявился рыжий изгой Охрятко…

Ну, как так всех взять и бросить?

Ради той жизни… А это что – не жизнь? И где больше счастья?

Ради эксперимента? Да пошел он к черту, этот эксперимент… да и, скорее всего, не получится ничего с резонансом, раз есть хоть капля сомнения, не выйдет… Ну и не надо! Не надо!

– Ах, какая невеста у меня – красавица! – ничуть не стыдясь, Ремезов обнял Полинку, поцеловал. – Пойдешь за меня замуж? При всех спрашиваю?

Ох, как вспыхнули жемчужные очи! Вот ради этого блеска, ради всего и…

– Пойду, а почему ж нет?

– Ты моя славная…

Павел подхватил девушку на руки, закружил, с нежностью целуя в губы.

– Так, господине, Ирчембе-то оглан ждет… – потупясь, напомнил Неждан.

– А ты скачи обратно вот прямо сейчас – скажи, мол, не может боярин на пир с ним ехать, ну, никак не может… Постой, я сам ему скажу. Ирчембе, что, только за тем и приехал – меня позвать?

Неждан покачал головой, даже не сдерживая радость:

– Нет, не только. Я ж и хотел сказать… и все мы. Угэдей, царь мунгальский, помер! Теперь все царевичи должны ехать нового выбирать. Не будет больше войны, возвращаются мунгалы в свои степи. А мы – домой.

– Точно домой, боярин! – спешившись, весело захохотал Митоха.

А Окулко-кат сдернул со спины гусли, заиграл, запел… а все заплясали. Прямо тут на песке, у теплого южного моря.

– Ай, люли, люли, – дергая струны, раскатисто пел Окулко.

Парни перебирали ногами. Ласково бились о берег волны. В широко распахнутых жемчужно-серых глазах Полинки – как и в синих очах Павла – сияло отражение вновь обретенного счастья.

Играй, Окулко, играй. Танцуйте, ноги. Домой скоро… домой!

Июль 1243 г. Смоленское княжество

Этим летом почти весь июнь шли дожди, заливая луга и посевы, а вот июль выдался ведренным, жарким. Ласковое солнышко за три дня высушило все что только можно, выпарило с раскисших дорог лужи, нагрело водицу в озерах и реках, да так и продолжало палить. Народ уже и не рад был – жарко, одначе, не роптали, понимали – для сенокоса да для страды такая погода в самый раз приходится. Пусть уж лучше жара, чем дождь, да лето и должно быть жарким.

Опасались, правда, пожаров. На землях молодого боярина Павла – от Заболотицы до дальних выселок – ставили вышки, а на них – молодых глазастых ребят, пожары, дымы высматривать, а заодно и всадников – из далеких степей татей, что, говорят, завелись нынче, несмотря на то, что старый смоленский князь Всеволод Мстиславич с монголами задружился, да так, что те, года полтора тому назад явившись, княжество не пожгли, не пограбили, только в помощь себе попросили людишек воинских – смоленскую рать – воевать полночные страны. Ратью той молодший княжич Михайло Ростиславич командовал, а заболотский боярин Павел – первым его воином стал. Сам Орда-Ичен хан Павла приметил, нахваливал, даже, говорят, подарил саблю.

– Неужели, вот так взял и подарил? – изумленно хлопнул ресницами небольшой совсем паренек, лет, может, двенадцати – тощий, лохматый, босой, а руки все в цыпках.

Его сотоварищ – тоже примерно такого же возраста, только чуть шире в плечах и повыше, да и волосом потемнее – поудобней прислонился спиною к старой березе, у которой оба и сидели, приглядывая за пасущимся невдалеке, на заливном лугу, стадом. Прислонился, потянулся, отмахнулся от овода:

– А чего ж, Лекса, не подарить-то? Наш-то боярин хоробр!

– Боярин-то хоробр, – улыбнулся Лекса. – Да только татары – до чужого добра жадные, о том все знают. Что? Не так, друже Микита?

Микита сдул с потного лба темную прядь, пожал плечами:

– Так то они до чужого добра жадные, а до своего – может, и не жадные вовсе. Ты вот живого татарина видал когда?

Встрепенувшись, Лекса перекрестился на дальний холм, за которым, верстах в пяти, была уже Заболотица с недавно построенной церковью:

– Упас Господь, не привелось увидети!

Перекрестившись, отрок свесил голову набок, поглядел на товарища с лукавой улыбкой:

– А ты, Микита, татарина, что ль, видал?

– Не видал, врать не буду, – темненький паренек махнул рукой. – Однако слыхал – говорят, татар в телятниковских землях видали. А тут же рядом! Враз сюда прискачут – пограбят, пожгут. Татары, они, знаешь, какие быстрые – все о двуконь, а у кого – и три.

– Да ну тебя – о двуконь! – недоверчиво скривился Лекса. – Откель и лошадей-то столько набрать? Нешто татары богатые такие?

– Да уж не бедные!

– А не бедные – так зачем им нас, бедняков, грабить?

– А… а… – Микита ненадолго задумался, да тут же и выпалил: – А поесть?! Сейчас, вон, выскочат из лесу, налетят, угонят все наше стадо.

– Да нет тут никаких татар!

– А вдруг есть?

Опасливо покосившись на синеющий за березовой рощицей лес – непролазную хвойную чащу, – парнишка почесал затылок и, хмыкнув, прищурился: