– Вот, скажи, Лекса – если б татары наших коров увели… ну, не всех, ты б какую отдал?

– Да никакой!

– Ну, все-таки?

– Рыжуху, – привстав, Лекса посмотрел на стадо. – Больно уж она бодливая. Вона!

Приподняв рубаху, парнишка показал обширный, расползшийся по левому боку синяк.

– Зазевался, она, змеина, подкралась, да ка-ак двинет рогом! Не, Рыжуху – не жаль, пущай ее татарва берет.

– А я б Белушку отдал, все одно – нетель. Рыжуха-то хоть яловка, может, скоро и стельной будет. А Белушка что? Нетель. На мясо только.

– Все одно – жалко. Белушка – она добрая, не то что Рыжуха.

Шмыгнув носом, Лекса посмотрел в небо – густо-голубое, высокое, с белыми ватными облаками. Потом повернулся к напарнику:

– А где, Микита, пес наш? Что-то не слыхать давно.

– Так спит – где еще-то? Этакая-то жарень. Позвать его, что ли?

Парнишка вскочил на ноги да собрался было кричать, однако Лекса не дал. Ухватил за подол рубахи:

– Тихо ты, тихо. Пущай себе спит псинище, чужого уж всяко почует, взлает! А позови – так опять за нами на речку увяжется. Что, купаться-то не пойдем сегодня?

– Пойдем.

– А за стадом кто смотреть будет? Вот псинище пусть и смотрит. Нечего ему с нами на реку.

Микита уважительно покачал головой:

– Мудр ты, Лекса, аки змий.

– Сам ты змий. Так на реку-то идем, окунемся?

– Пошли! Что тут сидеть-то? Этакое-то сегодня пекло. И как там наши, на сенокосе?

– А и там речка рядом. Охладятся. Ну, побежали?

– Побежали!

Сговорившись, ребята дружно припустили по лугу вниз, к реке, на ходу скидывая одежду. Так, с разбегу и плюхнулись в воду, поднимая тучею брызги, нырнули…

– А вот я к тому берегу быстрей тебя доплыву!

– А вот не быстрее!

– Поплыли?

– Давай!

И снова брызги, и смех – здорово.

Накупались пастушки, наплавались, вылезли на берег, порты натянув, зашагали к лугу. Вроде как и ветерок небольшой подул – приятным холодком потянуло, да и выкупались на славу – охладились. Поглядев на стадо, уселись под старой березою – довольные, мокрые.

Лекса потянулся, прищурился:

– Ай, славно!

Микита всмотрелся в стадо… Привстал.

– Что-то Рыжухи нигде не видать. Не забрела бы в овраг, ноги б не переломала.

– Рога б лучше переломала. Да не пасись ты, в овраге ж пес нас, Черныш, завсегда спит, от жары хоронится. Что не так – так залаял бы.

– Это верно, – задумчиво кивнув, Микита повел взглядом по лугу. – И пса не слышно. Да и Рыжухи чтой-то нигде не видать.

Парнишка решительно вскочил на ноги:

– Пойду-ка, взгляну. А ты пока – костерок, ушицу вчерашнюю подогреем. Пора уж и поснедать.

– Пора.

Проводив взглядом приятеля, Лекса вскочил на ноги и принялся заниматься делом. Наломал хворостин помельче, вздул угли – и вот уже весело запылало пламя, еще небольшое, прозрачное, почти что невидимое.

– Ну, вот, вот…

Радостно потерев руки, отрок понемногу подкладывал в разгоравшийся костер хворост, не обращая никакого внимания на серые от золы щеки.

– Вот… Ну, где там Микита рыщет?

А Микита уже бежал к костру, махал руками. Как-то нерадостно бежал, заполошно… и лицо у него было такое… такое…

– Эй, эй, что случилось-то? – уже предчувствуя нешуточные неприятности, недоуменно заморгал Лекса. – Черныш в лес убег?

– Три коровы пропало! Рыжуха и еще две – дойных!

– Три коровы?!!

– Три… А Черныш… Идем, сам посмотришь.

Бросив костер, ребята побежали к оврагу, где за кустами малины и обнаружился Черных – пес здоровущий, черный… только не живой – мертвый. И в боку – длинная такая стрела.

– Татары! – в ужасе прошептал Лекса.

Медленно ползли по небу облака, отражались в речке, с шумом срывающейся с плотины вниз, на широкие лопасти колеса расположенной тут же мельницы. Не только муку та мельница молола, хитрыми шестеренками колесо еще и с кузницей соединено было – поднимало вверх молот, да такой, что ни одному – даже самому сильному – кузнецу вовек не понять. А вода вот – запросто! И течение – сильное, и колесо – верхнебойное, с силой, с плотины, с высоты вода падает. Хорошая мельница – и мука от нее, и кузня… и еще к кое-какому делу хотел ее приспособить боярин Павел, да пока вот руки не доходили – хватало дел в вотчине. А уж нынче-то – тем более – сенокос, да – вот-вот – страда. Мельницей-то можно будет и по осени, после заняться.

Молодой парень, лет, может, пятнадцати – длиннорукий, тощий – сидел на плотине, свесив в воду ноги. Звали парня Налимом – потому что пронырливый был, верткий. Однако – слабосильный, на мужицкую работу не дюж; спасибо боярину-батюшке – приставил к мельнице за колесом да за плотиной следить. Работа – важная, внимательности требующая, не дай бог, за лопастью не доглядишь, по весне, бывало, и каменья, и бревна теченьем притаскивало – все колесо раздолбает, потом чини, делай, опять же – и мельнице, и кузне – простой. Однако то все весною – нынче же благодать… хотя и тут деревину запросто принести может, выше-то по реке – бобры. Вот следил Налим – вода-то в реке не так просто к плотине текла – рогатки были поставлены, как раз от бревен шальных. В рогатках-то деревья и застревали, а уж Налим – шасть в челнок, да багром их, багром…

Вот и сейчас не так просто парень на плотине сидел – высматривал. А вдруг? Всякое может случиться: бобры – они бобры и есть, грызут деревья, валят. Какое-то и не ухватят, упустят – вот и приплывет, да по быстрине в колесо-то ударит! Ежели увесистое попадется бревно… На то Налим и поставлен! Смотрящим. Сидел себе парень спокойно, болтал ногами, а вот и удочку закинул – может, кто и клюнет? Ага… вот-вот… вот круги пошли! Парень встрепенулся, потянул удилище, ощутив нечто такое, от чего сердце любого рыбака забьется в радостном предвкушении удачи… или неудачи – может, просто за корягу крючок зацепился? Может, и так… А вдруг – осетр или сом?

Вот и Налим – аж привстал… а сердце так и скачет, так и скачет, вот-вот из груди выскочит в воду… И в голову что-то ударило! Хорошо так, увесисто, звонко. Налим даже и не ощутил ничего такого – просто померк в глазах свет, резко, словно бы кто-то заткнул оконце в курной избе старым сеном. Застыл на миг парень… упала удочка в реку, а следом за ней полетел и Налим, застрял на рогатках, будто топляк, спиной кверху. Мертвый. Удочку же утащило течение, бросило на колесо, измололо лопастями. Да никто не видал того – сенокос, страда, все заняты, да и мельник к вечеру обещался быть – так просто, посмотреть, – что пока молоть-то? Уж это все потом, после жатвы – как снопа высушены да обмолочены, вот тогда… А кузнец с молотобойцем стучали себе в кузнице, да наружу не выходили – и что им у плотины делать? Хватало нынче заботы – косы отковать, обода набить на колеса тележные, серпы старые поправить. Вот и лежал себе, в рогатках застряв, мертвый парень, а рядом, в прозрачной воде, отражались белые облака и высокое голубое небо. Да еще – жаркое летнее солнце.