Что ж, если король не поверил верным свидетельствам измены Раймунда, придётся ложью добиться того, чего не смогла достичь правда.

Графиня, по обыкновению, принимала посланника в собственной спальне, так уж повелось искони у неё. Сколько спален осталось позади после детской в графском дворце, в далёкой, навсегда потерянной, отобранной у батюшки неверными Эдессы? Там родились и провели нежные годы королева Мелисанда, княгиня Алис и графиня Одьерн.

Там в свой черёд появилась на свет и Агнесса де Куртенэ, оттуда её, одиннадцатилетнюю девчонку, вместе с десятилетним братом мать, спасаясь от язычников, увезла в Тель-Башир, дедову вотчину. Потом была Антиохия, потом свадьба с бароном Марэ, скорое вдовство, а дальше... Иерусалим, Яффа, Рамла, снова Иерусалим, Акра и множество городов и городков Утремера между ними, и везде были спальни, где она принимала множество самых разных мужчин. Теперь здесь, в Тороне, в пожалованном сыном богатом уделе, после многих побед над баронами земли наступал, казалось, её черёд подумать о приближавшейся старости. Тем более что дворянин, явившийся к Графине с секретной миссией, точно годился хозяйке Торона в сыновья, ибо родился в один год с королём. Ей между тем скоро исполнялось пятьдесят.

Посланец из Заиорданья оказался в покоях Агнессы уже во второй раз. Около месяца назад он привёз письмо от своего сеньора.

Прочитав то, что сообщал ей сир Ренольд, Графиня не могла сдержать нетерпения. Внутри вспыхнул огонь, который едва мог скрыть толстый слой белил, покрывавший полные щёки. Глаза женщины засверкали. «Поезжайте немедленно, шевалье Жослен! — воскликнула она. — Привезите сюда эту су... эту даму и её отпрысков! Я щедро вознагражу вас!» — «О нет! — ответил молодой человек. — Мне не нужно наград. Я служу своему господину, верному вассалу его величества короля Бальдуэна! Для меня нет и не может быть большей радости, чем помочь нашему великому христианскому государю узреть истину. Заслонить его величество от смертоносного жала стрелы, выпущенной из лука злого умысла недостойных слуг его!»

Теперь Жослен вновь вернулся сюда, где с таким нетерпением ждала весточки Графиня. Зная это, он оставил товарищей, сопровождавших важную пленницу, ещё, впрочем, не подозревавшую о подлинном положении вещей, и со всей возможной быстротой поскакал в Торон. Молодой человек ни за что не захотел бы признаться себе в том, что, загоняя коней, летел из Антиохии в Галилею для того только, чтобы принести матери короля благую весть. Нет, чаяний своей души, столь же глубоко греховных, сколь же и сокровенных, он не открыл бы не то, что на исповеди священнику, но и под пыткой палачу, ниже такому искусному, как брадобрей Рогар.

На протяжении всего пути в Антиохию, город своего детства, Жослен ни разу толком не подумал о торжественности момента, что и понятно, ведь ему предстояло не свидание с друзьями и близкими, не приятная прогулка по памятным местам, а сложная задача. Только вот отчего, несмотря на сугубую важность поручения, из головы рыцаря не шли слова дамы Агнессы, ставшие ответом на его лихую тираду относительно смертоносной стрелы и лука злого умысла. «О, да вы не только воин, верный слуга своего государя, но и, судя по всему, прекрасный поэт. Надеюсь, по вашем возвращении у меня будет шанс послушать ваши сочинения?» Ах, какие глаза были при этом у Графини?! Какие глаза?! А какой голос?!

Рифмы и прекрасные образы переполняли его сердце и разум. Сколько поэм сочинил он, сколько песен спел ей! Как досадовал на себя, что не воспользовался возможностью и не научился играть на лютне или фиддле[57]? А ведь мог! Жил в Тортосе один музыкант, сарацин-невольник; благодаря ему и постиг юный Жослен сложную арабскую грамоту. Не то чтобы уж очень постиг, но... никогда и не думал, к каким неожиданным результатам приведёт его учёность, никак не гадал, что вновь так неожиданно и скоро повернётся судьба — в один день! В один день сокол, подаренный сеньору, явил ему по воле Божьей подтверждение правоты молодого вассала. Однако меньше всего думал тогда Храмовник, что на путях посольских застигнет его великое потрясение, обожжёт душу любовный пламень.

Так на беду или на счастье пошла наука? А вот поди угадай! Что лучше, упасть в пропасть или подняться к вершинам? Иной счастливец восходит к славе, точно на гору взбирается.

Стремится туда неустанно, а зачем? Чего для? Того лишь ради, чтобы, достигнув вершины, встретить там... смерть свою.

И туда и обратно ехал гонец впереди всех — как старший мог позволить себе, — да и то головой крутил, не услышал бы кто звучавшей в сердце музыки! А возвратясь в Торон с победой, почувствовал вдруг, что ни одна из поэм, сочинённых дорогой, не годится, и не потому, что плохи они, а потому, что… никогда не откроет он рта в присутствии этой дамы, не рискнёт оскорбить её слух... Да что там слух?! Даже в мыслях своих не имел он права прикоснуться к ней!

— Угощайтесь, мессир, — проговорила Агнесса, когда служанка-монахиня, накрыв на стол, удалилась. — Выпейте чего-нибудь и закусите. Передохните с дороги, пока вам приготовят ванну.

— Спасибо, государыня... Я весьма благодарен вам... Но я... я не стою ваших забот... К тому же я... я не устал. Совсем не устал и готов немедленно скакать туда, куда вы прикажете.

— Правда? — с улыбкой, особенно завораживающей в уютном полумраке спальни, поинтересовалась дама, и Жослен, не понимая её тона, с горячностью воскликнул:

— Да! Только прикажите, и я немедленно вскочу в седло, чтобы мчаться на край света!

— Я тронута, мессир, — проговорила она. — А могу ли я рассчитывать на такую же решительность с вашей стороны в том случае, если мой приказ или просьба не будут касаться посольских обязанностей? Что, если я попрошу вас о чём-нибудь другом?

— Всё, что угодно, государыня! Ваша просьба для меня — приказ!

Графиня вновь улыбнулась:

— Что ж, тогда выпейте и съешьте что-нибудь. Это приказ, — добавила она и рассмеялась. — Не будьте так скованы. Позвольте мне самой налить вам. Желаете вина?

— Да.

— Или, может, ликёра?

— Да...

— Ну вот и прекрасно.

Трудно сказать, вполне ли рыцарь разделял это утверждение; особенной страсти к вину он не испытывал, хотя при случае никогда не отказывался поднять кубок во здравие короля, сеньора и всего христианского воинства. Обычно выпитое пробуждало в Храмовнике весёлость, и тогда он, без того не страдавший отсутствием храбрости, делался и вовсе безрассудным,