от оков детства. Увлекаюсь охотой. Охочусь на «метафизических журавлей». Ни одного не упустил. Пиф-паф!

Он насмешливо прицелился в небо.

— Мне жаль тебя, — сказал Симон.

Казо круто остановился.

— Ну, знаешь, в жалости твоей я не нуждаюсь, понял? Не нуждаюсь в соболезнованиях. Ты даже представить не можешь, какое я почувствовал облегчение, когда сказал себе: «Хватит! Кончено!» Как рукой все сняло. Потому что фактически ничего и не было. Все давно превратилось в прах, но я этого не замечал. Представь себе, можно жить, не читая по утрам «Юманите». Можно даже жить, не терзая себя тем, что в Алжире идет война…

— Ты же не веришь ни одному своему слову! — сказал Симон. — Если бы тебе все было безразлично, ты был бы спокоен, а ты взвинчен. И говоришь так, словно пытаешься самого себя убедить…

Казо промолчал. Они шли по усыпанному гравием двору лицея. Туфли побелели от пыли. Симон заметил за оградой торговца сандвичами, складывавшего свой лоток. Он даже ощутил на мгновение во рту вкус паштета из гусиной печенки на ломтике хрустящего хлеба. Кто-то, должно быть Лапи, дружески раскланялся с ними. Симон спросил:

— Что он собой представляет?

Казо пожал плечами:

— Подогретое рагу из теорий Бергсона.

Симон ухватился за его слова:

— Вот видишь, это тоже тебе не безразлично. Ты вовсе не равнодушен ко всему. Тебе не так-то легко будет погрузиться в нирвану. Не так-то просто научиться плевать на все…

Юноши, стоявшие во дворе в ожидании урока, приветствовали их невнятным гулом. Симон стал разглядывать их. Они были такие же, как и его собственные ученики, но с неуловимым налетом провинциальности, наивности, с налетом Сен-Реми… Внезапно он вздрогнул: ему показалось, что он увидел среди них самого себя. Вот тот слева, небольшого роста, брюнет, смотрит на них в упор, книги под мышкой, руки в карманах, школьная блуза перехвачена тесемкой. Симон подумал:

«Он, конечно, влюблен. Любит свою Камиллу. Собирается пойти с ней в воскресенье на концерт. Каждый вечер пишет ей письма — как если бы вел дневник. Хочет поведать ей свои мечты. Это первая женщина в его жизни, он убежден, что его любовь — до гроба. Лживые книги, лживые поэты сбивают его с толку, подобно тому, как рыцарские романы вскружили голову Дон-Кихоту. Дитя! Как я мог бы помешать тебе сбиться с пути, чтобы тебе не пришлось через десять-пятнадцать лет испытать ощущение катастрофы? Ничего. Ничем не могу тебе помочь. Все, что тебе суждено испытать, — неминуемо. Ты уже убедил себя, что можешь полюбить только раз в жизни. Прекрасно. По окончании учебного года, во время летних каникул, ты женишься. Хорошо, если попадешь в университет, это облегчит жизнь, а если не попадешь — тем хуже. Как-нибудь устроитесь. Проживете в разлуке годы твоей военной службы, — не исключено, что это будут военные годы… Ты будешь писать ей, она — тебе. К тому времени у вас уже будет о чем вспомнить, на что оглянуться. Опасайся этого Момента. Будь осторожен: тебя уже не опьяняют надежды. Как-нибудь летом, под вечер, в провинциальном городке, где ты одинок и где решительно нечего делать, мимо тебя пройдет девушка… И ты решишь вдруг, что сошел с ума. Бесповоротно сошел с ума. Что вся твоя жизнь была ошибкой… Но у тебя не хватит мужества признаться и сказать об этом вслух. Это придет не сразу, ты станешь хитрить, тянуть — пять лет, десять лет, а потом окажется слишком поздно. Слишком будет давить груз воспоминаний…»

— Пора! — сказал Симон. — Я ухожу. Надеюсь, мы еще увидимся.

Казо протянул было на ходу свою большую руку, но при последних словах Симона опустил ее и сказал:

— При условии, что больше на эту тему разговоров не будет. С идеологией покончено. Сегодня я нарушил свое правило. Но только сегодня. Правило у меня неукоснительное: никакой идеологии.

Симон взял опущенную руку Казо; затем, стараясь поймать его слезящийся взгляд сквозь блестящие стекла очков, в которых отражалась зелень парка, произнес, движимый внезапным решением:

— Пожалуй, лучше прямо сказать: я не думаю, что мы встретимся… Это мне уже ясно.

Казо поднял голову, вздохнул.

— Почему?

— Потому что меня идеология интересует.

И Симон зашагал прочь, даже не взглянув на Казо. Дойдя до середины двора, он обернулся. Казо неподвижно стоял у своего класса, куда гурьбой входили ученики в серых блузах. «Он действительно похож на Лебра, — подумал Симон, — стал вторым Лебра. Но то, что с ним произошло, гораздо страшнее. Лебра всю жизнь был губкой, разбухшей от чувствительных слов. А этот был как стальное лезвие. И переломился сразу. Теперь я знаю, чего не надо делать. Знаю, чем не надо быть».

Однако, если бы в эту минуту спросить Симона, чего именно не следует делать и чем именно не следует быть, он не ответил бы: зато он твердо знал, что в нем произошла перемена, подготовлявшаяся годами. Внутри у него все ликовало. Он понял, что внутренний свет, горевший в нем, отныне надо обращать не только на себя самого, но и на людей, на все окружающее. «Вот теперь, — подумал он, — с детством уже покончено Детство — это неопределенность, приблизительность, половинчатость, беспокойство. Нужно научиться мыслить трезво. Мне сорок лет, и если удастся прожить разумно еще лет тридцать, то стоит потрудиться. Надо уметь распознавать главное. Казо не отдавал себе отчета в своих действиях. Он считал себя коммунистом, вел себя как коммунист, особенно в мелочах, но ему не хватало главного: он не верил в историческую неизбежность коммунизма. Я постараюсь вернуть Казо на правильную дорогу — это мой долг перед ним. Люди формируются, разлагаются. Как же это происходит? Не знаю…»

Ему вспомнилась строка из Расина, которую он раньше почему-то приписывал Агриппе д’Обинье — вероятно, из-за ее библейского звучания: «Как чистое злато в презренный свинец превратилось?» Симон перестал думать о Казо, он мысленно увидел перед собой хрестоматию, по которой в детстве учил наизусть длинный отрывок из «Трагедии» Агриппы д’Обинье, увидел ее по-новому, при свете, который загорелся в нем этим октябрьским утром в Сен-Реми. Перед глазами