фильмах, картинах, книгах, явную посредственность которых никак нельзя было приписать ни коммунизму, ни даже, по существу говоря, культу личности Сталина. Я, кстати сказать, не отбрасывал целиком всего, что было связано с культом Сталина, о котором Казо сейчас говорил как о гнусности, хотя раньше не стерпел бы ни малейшего замечания по такому поводу. Я напомнил ему об этом. Сказал, что считаю естественным поступок Полетты Бурдье, которая отправила Сталину ко дню рождения предсмертное письмо Поля. И ни за что на свете я не соглашусь оскорбить своим осуждением память людей, подымавшихся в атаку с его именем на устах или царапавших это имя на стене камеры смертников. Ведь Полетта в действительности послала последнее письмо Поля не Сталину, а Советскому Союзу, мыслями о котором жил Поль и победы которого озарили последние дни его жизни. И Полетта, и бойцы на фронте, приговоренные к смерти, отдавали себе отчет в том, чем было для них имя Сталина. В их возгласе: «Да здравствует Сталин!» звучало: «Да здравствует коммунизм!», «Да здравствует Красная Армия!» или даже «Да здравствует Франция!» — тому свидетельство их поступки, их жизнь, их смерть. Сталин умер, но история продолжается…

…Я собирался развить свою мысль, но при слове «история» Казо подскочил как ошпаренный. Он грубо прервал меня. Обвинил в том, что я обожествляю историю. Превращаю ее в абсолют, в Молоха, которому готов принести в жертву все, вплоть до элементарных основ морали. Заявил, что, прикрываясь историей и каким-то лишь одному мне известным смыслом истории, я оправдываю подавление личности, преследования невинных людей…

Теперь уже я с гневом прервал его. На каком основании он приписывает мне подобные мысли? Разве я утверждал когда-нибудь, что цель оправдывает средства? Слишком часто упрекал он меня в «мелкобуржуазной сентиментальности» и потому мог бы сейчас не говорить мне таких вещей. Я лично никогда не переставал верить, что история развивается в определенном направлении, и буду в это верить и впредь. Разоблачение ошибок и преступлений, совершенных в процессе безмерной исторической борьбы, в условиях, которые для меня остаются еще не ясными, причинило мне страданий не меньше, если не больше, чем Казо, но это ни на йоту не поколебало моей уверенности, основанной на долгих размышлениях. Потом, положив руку ему на плечо, я мягко спросил, какой же путь он решил избрать? Что собирается делать? Неужели он действительно считает, что сможет безучастно взирать на происходящие в мире события, оставаясь в стороне? Объяснил, что, говоря об Истории, я хотел сказать, что надо рассматривать события в их последовательности, в их общем длительном движении, учитывать направленность этого движения. Например, в данном случае важно установить, изменило ли происходившее в СССР природу советского строя. Неужели он так думает? Я видел, что он заколебался, у меня мелькнула надежда, что наш разговор пойдет теперь совсем в другом духе, но Казо снова резко оборвал меня: ему, мол, заранее известно все, что можно сказать по этому поводу, и совершенно ни к чему цитировать газетные статьи. Он им больше не верит. Взяв с земли тяжелый портфель, он встал.

— Возможно, ты и прав, — сказал он, — но я лично… меня это действительно больше не интересует…

Они молча пошли обратно по длинной аллее, усеянной облетевшими листьями.

— А здесь хорошо, — нарушил молчание Казо. — Я с удовольствием вернулся сюда в качестве преподавателя. — Он вздохнул. — Круг завершен.

— Да, — сказал Симон, — только ты вернулся сюда другим человеком.

— Значит, ты в самом деле думаешь, что я становлюсь похожим на Лебра? А знаешь, не так уж это плохо. — Он присвистнул. — А вдруг меня тоже назначат главным инспектором?

— Нет, у тебя вид отнюдь не счастливого человека. Иначе ты не говорил бы о себе в таком тоне.

— Но я хочу быть счастливым. Решил всерьез заняться этой проблемой. Раньше не приходилось. Ну а ты счастлив?

— Пока еще нет.

— Как понимать это «пока»?

— Я сделал еще не все, что для этого необходимо…

— Ну что ж, пора браться за дело.

— Но я на правильном пути.

— То есть?

Они подошли к решетке широкого двора, окруженного красными кирпичными аркадами. Под одной из них, у двери, ведущей в их бывший класс, столпилась кучка юношей в серых блузах.

— Правильный путь… Быть на правильном пути, — продолжал Симон, — значит покончить со всем этим.

— С чем? С преподаванием?

— Нет, с собственным детством…

Симон хотел пошутить, но его внезапно задела за живое пришедшая в голову мысль: он ведь тоже поневоле замыкается в поре детства и отрочества, ибо профессия вынуждает их обоих переживать эту пору не менее пяти-шести раз за свою учительскую карьеру — с каждой новой сменой воспитанников. Но дело не только в этом… Словом «детство» он бессознательно определил причину присущей им обоим слабости. Ни Казо, ни сам Симон никогда по-настоящему не ощущали на своих плечах тягот жизни взрослого человека. Их политические взгляды требовали от них в общем весьма скромных жертв. Нельзя же считать подвигом отказ от карьеры Лебра, от его инспекторского чина и розетки ордена Почетного легиона. Они поступали честно. Они отвергли безмятежное существование, хотя им так легко было его добиться. Они интересовались жизнью людей. Ходили на демонстрации. Участвовали в забастовках. Выступали с речами, писали статьи. Но при всем том сохранили свое право на пенсию и могли до конца своих дней не знать, сколько стоит килограмм картошки. Не они в этом виноваты, но факт остается фактом. Они не проверяли свои идеи на опыте скромного повседневного бытия. Симон обнаруживал это всякий раз, когда пытался охватить мысленным взором всю свою политическую деятельность: в прошлом были только бесконечные внутренние споры, выступления в печати, речи, мечты, от этого целые периоды его жизни как бы выпадали. И потому сейчас, шагая рядом с Казо по исхоженной еще двадцать лет назад аллее, Симон подумал, что он немногим отличается от подростка, который решал когда-то мировые проблемы на совете, не наделенном никакими полномочиями, — на совете мечты, заседавшем здесь, под красными кирпичными сводами.

— С собственным детством? — повторил Казо. — Ну что ж, согласен, я делаю то же самое. Я тоже решил избавиться