Но сначала остановить Крайнева.

* * *

Когда пришли новые, стало хуже. Раньше у Никиты было два мира. Лагерь и лес. А теперь в лесу ходили новые. Отец не сразу пускал их в лагерь. Только больных. С остальными несколько дней говорил, иногда ночами. Они жили возле лагеря табором, вразброд, как придется, и лес перестал быть пустым.

Они гадили.

Везде лежали скомканные обертки, фантики, тряпки, гнутые велосипедные спицы, сломанные тулова кукол с дырками на месте рук и ног. Покрывавший землю ковер, недавно зеленый с желтым, выглядел теперь как после пьянки. Хотелось убраться. Папа, пусть они в лесу уберут.

И они какали.

Никита любил выбегать к реке. У него было сокровенное место, его. Надо было подняться на холм и остановиться на пятачке, с которого открывался вид на всю Медведицу — лагерь был справа, мост — слева, а за спиной — лес. Никита бегал так каждый день, это был его секретный обычай. Вокруг всегда были взрослые, и лагерь, и жизнь людей — а здесь он четко и остро ощущал себя Никитой, ощущал свое я, ощущал в себе отдельного человека. Мысль была велика для его возраста, и он не понимал ее, а чувствовал как мог в свои шесть, и жалел, что не взросл и не умен еще додумать хорошую и важную эту мысль.

А сегодня он бежал, а потом увидел, что на пятачке сидит дядька со спущенными штанами, и какает, и перед ним Медведица, а слева мост и справа лагерь, а сзади лес. Папа, пусть они не…

— Бесполезно, — раздалось сзади.

Никита обернулся. У березы стоял человек в выцветшей штормовке, резиновых сапогах и с плетеным лукошком для грибов.

— Реакция на красоту — снять штаны и нагадить. Вот люди.

Мама просила его не говорить с беженцами. Мало ли, говорила, что они с собой принесли, пусть их Драпеко сначала посмотрит.

— Будут какать, Никитос, все здесь закакают.

Но он не беженец. Чистый, опрятный. На папу чем-то похож. Только папа бледный, а этот загорелый, без бороды, и зубы у него ровные и белые, а родинка на шее неприятная, будто темная улитка прилипла.

— Ты помнишь парк бирюлевский, да? Москва, Ник. Не Запердюевск. Помнишь, с папой замок лепили? Снежный городок, помнишь?

— Да.

— А на следующий день пришли?

Они пришли и увидели, что все их замки и машинки, львы и хомяки, домики и жирафы…

— Их описяли.

— Это мягко сказано, описяли. Эти быдлоиды рядом стояли всю ночь, пиво пили, ходили за новым, а писяли, Никитка, на городок. Для гэ-гэ, понимаешь? Им правда было гэ-гэ. Им по всей твоей земле гэ-гэ. Пока ты их не взнуздаешь, мальчик, пока ты им рты удилами не порвешь, не будут слушать. А вот мордой ткнешь в их гэ-гэ, а потом плетьми протянешь… Вот тогда чистюлями станут. С ними только так.

Он опустился перед мальчиком на корточки, и Никита заметил, что глаза у него — как небо ночью, туда смотришь, а там — бездна.

— В другой раз палку возьми да запусти в такого. Вот сюрприз будет! — Он прыснул и прикрыл рот ладонью, как маленький, и Никита засмеялся тоже. — Ты приходи сюда. Ты мне нужен, ты же Крайнев. Большие дела тебя ждут…

— А как вас зовут?

— Николаем. Дядя Коля. У меня тут много друзей. Я тут всех знаю.

— И папу?

— И папу.

— А он ваш друг?

— Хм… Как тебе сказать, — он смешно почесал под ухом, — папа твой вообще отдельный разговор. Ну, бум дружить?

Он протянул мальчику руку, и это был честный жест. Ему подавали руку как равному, а не как взрослые обычно, сюсюкая и считая тебя дурачком.

Его ладошка вспотела, и прежде чем подать дяде Коле, мальчик потер руку о штаны. А когда он уже нес ладонь навстречу мужской руке, что-то бросилось на них и смяло, что-то большое, быстрое, вонючее, и Никита так испугался, что не смог крикнуть, и тут напавшее на них существо грубо схватило его за шиворот и швырнуло к деревьям. Никита весь измазался и стал мокрым, упав в напитавшиеся дождем листья.

Напавший был человеческого роста, но не человек, а зверь в рыже-серой шкуре, со спутанной, грязной гривой и весь в маленьких ветках. Они торчали из него, как свечи из торта. Леший, вспомнил Никита, в лагере дразнят его Лешим.

Леший, сжимая в руках длинную палку, тыкал ею, как копьем, в дядю Колю, защищая мальчика спиной. И страшно орал:

— Малых сих!.. Не тронь малых сих!..

Дядя Коля без труда уворачивался, и лицо его было злым. Когда ему надоело играть, он схватился за край палки и дернул, ободрав Лешему руки, и тот вскрикнул и упал на колени.

— Ты даже не знаешь, о чем речь, — сказал Крючков.

— Не трожь… малых сих…

Николай шагнул к Лешему, а тот поднял голову и не выдержал его взгляда, и снова опустил, но когда Николай хотел пойти к мальчику, Леший вцепился в его ноги. Головы не поднял, заплакал от страха, и со стороны нельзя было понять — удерживает он или молится ему.

— Смерд, — сказал Николай, выдрал ноги и ушел в лес.

Леший повернулся к мальчику. Его лицо было человечьим, но грязным и заросшим. Он выглядел, подумал Никита, как тысячу лет бомжевавший на Казанском неандерталец. Леший понес ко рту дрожащий палец, грязный, с изломанным ногтем, и прижал его к губам, словно прося тишины, а потом произнес, невнятно и нервно, и слова давались ему с непривычки тяжело:

— Отринь его… Отринь…

— Никита! — крикнули рядом.

Леший бросился в кусты.

— Господи, Никита, где ты был? — Мама выбежала на поляну, села перед ним и, держа мальчика за плечо, смотрела на него и щупала его уши, спину за шеей, нос. — Я тебе сто раз говорила, не уходи, маме не сказал, не ходи, а за территорию вообще…

— Мам, меня двадцать минут не было.

— Я знаю, сынок, я знаю. — Ее лицо вдруг сморщилось, в глазах показались слезы, и следующие слова она сказала через плач, напевно: — Я просто почувствовала, с тобой что-то плохое… Прости, сынок.

Она крепко прижала его к себе и гладила по спине.

— Прости мамку. Все у нас будет хорошо, нельзя даже мыслей таких…

* * *

Как страшно смотреть на себя.

Даже когда молчишь. Он боялся представить, каким выглядит, когда разговаривает. Вернее, пытается. Только один раз он увидел. Он говорил с Синявским, что-то пытаясь доказать ему, и видел, как этот мудак смотрит в сторону и покусывает губу, чтобы не засмеяться. Они стояли у дома Синявских, и дети уже смеялись над ним, и мать дала им по подзатыльнику, чтобы ушли.

Спорили по хозяйству, Синявский упирался, всем видом показывая, что клал на здешние порядки, пустили — спасибо, а пахать только на себя буду. Сашка пыжился, пытаясь надавить, но ничего не мог сказать толком. В эту минуту в доме открыли окно, и Саша разглядел себя в зеркале ровно на п-п-половине п-п-п-попытки что-то скэ-кы-каа-зать. Лицо было перекошенным и красным, губы оттопырились, и косоглазие, раньше добавлявшее шарма, выглядело теперь еще одним уродством.