и только мучить себя вопросом, какого хрена все так, как есть, а не наоборот – или не как-нибудь еще. Как будто что-нибудь может казаться правильным в этом депрессивном тумане. Не то чтобы я не пыталась сойтись с мужчинами, не похожими на Ноа. Я имею в виду, Реф всегда горел желанием пережить мою боль вместе со мной, он был бойфрендом-психологом. И все же мне не было с ним лучше, чем с Ноа. Это печальное открытие заставляет меня понять, каким наказанием стала моя жизнь. Никто не решит мои проблемы, никто не спасет меня, потому что я слишком больна. Годы назад, слишком давно, чтобы помнить, еще в старшей школе, или даже раньше, я еще могла надеяться, что настоящая любовь осветит мой разум и хотя бы немного поможет. Но к тому времени, когда я оказалась в Англии, было уже слишком поздно.

13

Проснулась утром в страхе продолжать жить

Я познала дно, она говорит.

Познала огромным

Щупальцем-корнем:

Этого ты страшишься.

Я не боюсь – я там была.

Сильвия Плат. Вяз[331]

Даже в самых благоприятных обстоятельствах возвращаться домой из путешествия после захода солнца неприятно. В темноте намного сложнее преодолеть отчуждение при виде родного места, что ты оставил позади. Как только я захожу в нашу кембриджскую квартиру, мне начинает казаться, что диван, все еще покрытый белыми простынями, словно на поминках, вот-вот проглотит меня. У стульев тоже какой-то хищный вид. Дикие сюрреалистичные принты, что я выбрала для стен в гостиной, – Магритт, глаз, зонт, шляпа[332] – все они словно демоны, готовые ожить в любой момент. Сама того не понимая, я, кажется, обустроила это место так, будто Сальвадор Дали и Луис Бунюэль вместе поработали над ним. Я жду, что часы вот-вот расплавятся, а мебель начнет превращаться в человека. И конечно же моя спальня страшнее всего. Занавески с черными листьями, которые когда-то казались мне такими красивыми, теперь напоминают о похоронах.

Нужно упаковать сумку с вещами, которые я беру в Стиллман, – косметика, одежда, самое необходимое – но зачем? Я ничего не хочу, не собираюсь ничем пользоваться. Уверена, что спортивные штаны и футболка от пижамы, в которых я хожу с тех пор, как вернулась из Англии, уже никогда не слезут с моего тела. Надо не забыть оставить записку с указаниями, в чем положить меня в гроб. Так сказать, мой наряд для десяти футов под землей. Потому что начиная с сегодняшнего дня у меня вряд ли будет возможность переодеться: принимать ванну – все равно что упражняться в бессмысленном. Так же, как и заправлять постель, или чистить зубы, или расчесывать волосы. Начать с чистого листа, а потом покрыться грязью, смыть ее и начать все заново, неизбежный прогресс и регресс, которые на самом деле и составляют жизнь, кажутся слишком абсурдными, чтобы продолжать. Момент, когда Эстер Гринвуд из «Под стеклянным колпаком»[333] осознает тридцать дней спустя, что ходит в одной и той же черной водолазке, что никогда больше не хочет мыть голову, ведь необходимость снова и снова повторять эти действия становится слишком хлопотной, что она хочет сделать все это один раз и навсегда, – это и есть главное откровение книги. Если вопрос о шампуне поднимается до философских высот, можно точно сказать, что вы опустились до безумия. В общем, могу точно сказать, что последний раз, когда я принимала душ, был последним разом, когда я принимала душ в своей жизни.

Если у меня еще и оставались какие-то осколки силы воли, то все они растворились, утонули в Атлантическом океане, пока я была в самолете. Долгое время моя депрессия казалась мне странным дефектом, как аппендикс, только не внутри, а снаружи. Раздражающее лишнее ребро, которое воткнули в жизнь, что должна была быть счастливой. Но теперь я думаю иначе. Я верю: это правильно, это хорошо, что мне так плохо. Я верю, что сама природа жизни – даже нормальной, разумной, без депрессии – вымотала мне всю душу, и это только начало. Это неоспоримо – если я вырасту, когда-нибудь выйду замуж и заведу детей и буду заниматься разными счастливыми вещами, мне придется пройти через столько проб и ошибок, столько этой жизни, что само ожидание наводит на меня ужас. В моей жизни будет еще так много Рефов, так много разрывов, так много замкнутых кругов от восторга первого поцелуя до разрушения под конец. Я уважаю эту модель отношений – достойный способ пройти через брачные игры, – но я с этим не справлюсь. Я уже так разбита, расшатана, я человек, у которого в жизни не было никаких подручных средств, чтобы справляться с тем, что другим представляется рядовой ситуацией. Я не обладаю способностью переживать эмоциональные взлеты и падения, не могу плыть по течению, не могу сохранять равновесие, когда лодку качает. Когда-то, очень давно, я знала, как все это делать, но теперь уже слишком поздно. Годы депрессии украли у меня то – дар, назовем это так, – что придает жизни гибкость, называемую перспективой.

Все это мне уже не нужно. Я верю, что в моей нетерпимости есть своего рода честность: почему остальные мирятся с лицемерием, необходимостью прятать грусть под счастливой маской, необходимостью продолжать жить? Почему все так хотят казаться крутыми, даже когда неожиданно роняют в столовой поднос на глазах у человека, что еще прошлой ночью видел тебя во всей уязвимости и наготе, человека, который при свете дня оказывается незнакомцем, человека, который кивает вместо приветствия? Почему люди мирятся со всеми моментами позора, неизбежными в любых отношениях, а затем с одинаковым упорством мирятся с ними же на глазах у других, проводят столько времени в схватках с бюрократией, которая только и существует, чтобы говорить нет?! У меня нет ответа. Я знаю лишь, что это не для меня. Я не хочу больше терпеть превратности жизни, я не хочу больше «попробуй, попробуй еще один раз». Я хочу вырваться из всего этого. С меня хватит. Я так устала. Мне всего двадцать, а у меня больше нет сил жить.

Единственная причина, по которой я соглашаюсь отправиться в Стиллман, – не считая того, что парочка санитаров скоро приедет и заберет меня, – в том, что я слишком устала, чтобы делать что бы то ни было. Чтобы покончить с собой, нужны силы, а у меня их нет. Доктор Стерлинг говорит, что она переведет меня на новое лекарство, но она не знает, что я уже пересекла черту,