Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Послушай, – говорит доктор Стерлинг, отталкиваясь от подоконника, на который она опиралась. – Я знаю, что тебе больно, но я собираюсь заставить тебя еще раз подумать об этом, – она берет в руки шлем и катит велосипед в сторону двери. – Я уверена, что флуоксетин скоро тебе поможет, так что мне нужно найти, чем тебя занять в ближайшие дни. Я знаю, что ты в это не веришь, но зато верю я. Твои симптомы, то есть то, как ты себя чувствуешь, может и не улучшились, но признаки болезни, то есть то, что видят в тебе другие люди, и то, что можно оценить, определенно выглядят лучше.
Я пялюсь на нее, и даже несмотря на то, что я лежу на боку и не могу выражать никаких эмоций, она кажется мне сумасшедшей.
– Вы посмотрите на меня, – глухо говорю я, – неужели вы действительно можете сказать, что мне лучше?
– Нет, это не явные перемены, но я очень внимательно за тобой наблюдала и вижу улучшения, несмотря на то что каждый раз, когда я прихожу сюда, ты лежишь в одной и той же позе. – Она чешет голову и на минуту задумывается. – Вот что я собираюсь сделать: повысить дозу флуоксетина до двух таблеток в день, потому что я вижу частичную, но еще не полноценную, реакцию. Я уверена, мы очень скоро увидим результаты, а пока я думаю, что тебе стоит покинуть Стиллман. Это не самое традиционное решение, потому что в таком состоянии ты нуждаешься в защите, но я думаю, из-за того, что ты лежишь здесь одна, в такой изоляции, тебе становится еще хуже. Похоже, это хорошо знакомая нам схема – то, что раньше могло быть решением твоих проблем, однажды становится проблемой само по себе, и тебе приходится искать новые решения. Сегодня солнечно. Выбирайся отсюда. Это поможет.
На следующее утро я возвращаюсь в свою унылую спальню в жуткой квартире и продолжаю ждать, когда заработает флуоксетин. Саманта стучит в мою дверь и будит около 9 часов.
– Элейн из офиса твоей мамы на линии, – говорит Саманта, толчком открывая дверь. – Она говорит, что это срочно.
Мне хочется попросить Саманту притащить телефон прямо в мою комнату, но, конечно же, она не может, потому что это физически невозможно. Я столько раз хотела купить удлинитель для телефона, но из-за депрессии так и не добралась до хозяйственного магазина. Я думаю о том, чтобы попросить Саманту придумать какую-нибудь отговорку и избавить меня от разговора, но отчего-то мне кажется, что лучше все же встать и разобраться с этим.
– Привет, Элейн, как дела? – спрашиваю я, стараясь быть вежливой.
– У меня все в порядке, спасибо, – начинает она. – Правда, Элизабет, я даже не знаю, как сказать, но сегодня утром твою маму обокрали.
– Господи! – Именно в тот момент, когда я думала, что жизнь уже не может стать хуже. – Случилось что-то серьезное? Она пострадала?
– Ну, тот парень довольно сильно ее избил, она вся в синяках. И он сломал ей руку.
Она говорит так, что мне кажется, она опускает некоторые детали, но спустя минуту до меня доходит, что ее голос просто подпитывает мою паранойю.
– С ней кто-нибудь есть? Как это произошло?
– Она шла по Шестьдесят пятой улице в шесть утра и какой-то парень просто увязался за ней, – говорит она. – Она позвонила мне из больницы, и я съездила к ней. Мы вместе поплакали, но вроде сейчас она в порядке.
– Господи. Думаю, мне надо приехать.
Она попросила передать тебе, что с ней все в порядке и не нужно уезжать из колледжа.
– Но она ведь сейчас совсем одна, да?
– Ну, полиция приезжала с фотографиями подозреваемых.
– И?
– На парне был капюшон, так что она его не разглядела.
Ох. Я знаю, что обязана поехать к ней, просто не знаю, когда я смогу это сделать. Сегодня пятница. Может быть, первым делом в субботу утром.
– Элейн, но она же в порядке?
– Она довольно сильно избита, – Элейн не понимает, что я имею в виду. Я имею в виду: Она сходит с ума? Есть ли кто-то с ней рядом? Я знаю свою маму, она любит уединение, не вышла замуж во второй раз, не из тех женщин, что будут часами болтать по телефону с подружками, с сестрой они с недавних пор не ладят, а родители в гериатрической стране чудес большую часть времени. И дедушка спрашивает, хочу ли я фиолетовое или зеленое молоко к завтраку. Я уверена, что я – это все, что у нее есть, а я сейчас разваливаюсь на кусочки.
Я звоню маме, и она настаивает на том, что приезжать не нужно, но затем она начинает плакать и говорить, что вовсе необязательно было сбивать ее с ног и пинать в лицо, пока она не могла подняться, и она спрашивает, зачем он был с ней так жесток уже после того, как забрал ее сумочку. А потом говорит, что знает, что они никогда не арестуют этого парня, потому что она не смогла его опознать, и что до конца жизни ей будет казаться, что любой молодой темнокожий мужчина может оказаться тем самым парнем. И я просто не знаю, что сказать, не могу придумать никакой успокоительной чепухи, не могу навести глянец, чтобы смягчить произошедшее. Вместо этого я обещаю, что приеду завтра утром первым же автобусом.
Вернувшись в кровать, я молюсь, чтобы Бог дал мне адреналин, я прошу его сделать так, чтобы флуоксетин внезапно начал работать, дать мне силы, помочь мне пережить это, обрести силу духа, какой бы она ни была, чтобы воспрянуть и позаботиться о своей матери.
Палата в больнице Рузвельта, где лежит моя мама, большая и вымощена плиткой. Она похожа на раздевалку со шкафчиками на замках. Комнату со шкафчиками для мяса или даже морг, место, где гниют тела. Здесь совсем не так уютно, как в Стиллмане. Я подхожу к маминой кровати и вижу ее, крохотную, с рукой на перевязи,