имя и что мои симптомы можно перечислить с такой точностью. В книге «Понимая депрессию» Дональд Кляйн и Пол Вендер[339] описывают больных атипичной депрессией как людей, которые «положительно реагируют на позитивные события, могут наслаждаться простыми удовольствиями жизни, такими как еда и секс, и частенько слишком много спят или едят. Их депрессия – скорее хроническая, чем периодическая, началась в подростковом возрасте, чаще всего проявляет себя через отсутствие энергии и интереса к жизни, отсутствие инициативы и повышенную чувствительность к частым – в особенности романтическим – отказам». Эти предложения идеально описывают мои симптомы, и внезапно я чувствую себя не такой одинокой. Я так долго пыталась понять, что со мной не так и почему я чувствую себя так ужасно, но при этом до сих пор не развалилась на кусочки. Я годами думала, что никто не станет помогать мне до тех пор, пока мое состояние не обострится еще сильнее, подобно человеку, который знает, что он не сможет самостоятельно заработать столько, сколько может предложить пособие по безработице, и погружается в нищету, чтобы получать помощь от государства.

Доктор Стерлинг говорит, что с самого начала подозревала, что мои эмоции и поведение довольно точно укладывались в схему атипичной депрессии. Но она никогда не говорила мне об этом, потому что особых причин определять симптомы депрессии в конкретную категорию нет, если только терапевт не собирается прописать пациенту антидепрессанты. Добавьте в уравнение прозак – и внезапно у меня появляется диагноз. Это кажется странно нелогичным: ведь это не моя болезнь привела меня к флуоксетину, а изобретение препарата привело меня к моей болезни. Вначале мне кажется, что все должно было происходить в прямо противоположном порядке, но позже, когда я узнаю, что в психиатрии так часто случается: что изобретение нового препарата, допустим, от шизофрении приводит к тому, что число пациентов, которым диагностировали шизофрению, растет, – и я начинаю понимать эту логику. Это строго марксистская фармакология, где материальное – или скорее фармацевтическое – определяет интерпретацию истории болезни. Но прямо сейчас, лежа в Стиллмане, я не в том положении, чтобы предаваться критическим размышлениям. Мне просто напоминают о том, что я всегда знала, что моя депрессия наступила постепенно, а затем внезапно – что кажется парадоксом, но на то она и атипичная депрессия.

К сожалению, антидепрессанты работают медленно. Должно пройти от 10 дней до 3 недель, чтобы они начали действовать, а иногда и шести недель недостаточно. И, конечно, без тиоридазина, моих маленьких оранжевых таблеток для отключки, и без какой бы то ни было системы поддержки я опускаюсь в ад, словно в самом начале моей истории с прозаком. Соседи приносят мне маленький кассетник Panasonic – тот самый, на котором я в школе играла Foreigner, покрывая себя порезами в раздевалке, – и я сворачиваюсь в позу эмбриона и снова и снова слушаю Лу Рида, потому что ни неровная поэзия Боба Дилана, ни любовный фолк-блюз Джони Митчелл уже не подходят моему состоянию. I’m too afraid to use the phone / I’m too afraid to put the lights on[340]. Я слушаю одну и ту же песню, одни и те же слова, один и тот же грубоватый голос снова и снова, словно у меня заела кнопка play.

Я думаю о том, как долго мне еще придется лежать здесь и ждать, пока флуоксетин начнет действовать. Но таков план, и я должна оставаться здесь, как бы долго ни пришлось ждать. И я думаю о стихотворении Джона Берримена, где он описывает то ощущение, когда ты лежишь под большим зеленым деревом, хотя, может быть, сейчас оно стоит голым и все листья опали, и ты, охваченный ноющей тоской, ждешь момента счастья. Последняя строчка – Minutes I lay awake to hear my joy[341]. Наверное, именно это я и делаю. Жду, жду, жду. Жду Годо. Жду Роберта Э. Ли.

Последний раз я мылась несколько недель назад; я такая липкая и переломанная, что едва ли чувствую себя человеком. Я больше похожа на кусок птицы, курицы Perdue[342], которая, если верить рекламе, проходит сорок четыре проверки, и каждое утро дежурный врач приходит и втыкает иголку мне в руку, чтобы взять немного крови, и засовывает термометр в рот, чтобы измерить температуру, как будто я физически больна, как будто я лежу здесь с пневмонией, мононуклеозом или какой-нибудь другой болезнью, что приводит людей в Стиллман.

Доктор Салтеншталь, приходящий терапевт в Стиллмане, несколько раз в день заходит, чтобы проведать меня. Я постоянно говорю о том, что никогда не чувствовала себя хуже, что я не вижу смысла, чтобы все это длить. И она заверяет меня, что однажды, когда я найду свою жизненную философию и занятие, которое мне нравится, я буду счастлива, со мной все будет в порядке. Она постоянно повторяет, что препарат, который я принимаю, отлично зарекомендовал себя во время пробных исследований и сотворил чудеса с пациентами с такой сильной депрессией, что им уже ничего не помогало. Она постоянно говорит что-нибудь вроде: «Подожди немного».

Доктор Стерлинг навещает меня, и я говорю ей все то же самое, что флуоксетин недостаточно быстро работает. И она тоже просит меня подождать еще немного.

Господи, как бы я хотела, чтобы каждый психиатр, с которым я когда-либо имела дело, понимал, каково это – болеть и чувствовать отчаяние. Я бы хотела, чтобы они знали, каково это – каждое утро просыпаться в страхе продолжать жить. Доктор Стерлинг постоянно говорит, что лекарство вот-вот начнет работать, через неделю или две, но она не понимает, что у меня нет недели или двух. Она не понимает, что боль настолько сильна, что я просто не хочу жить так дальше. Если бы доктор Стерлинг сказала, если бы она пообещала, если бы она гарантировала, что через 10 дней тень сомнения рассеется, а флуоксетин облегчит мои страдания, я бы все равно ей не поверила, ничего бы не изменилось. Смутная надежда не стоит этих дней, этих часов.

Я пытаюсь донести все это до доктора Стерлинг, и, хотя она вроде бы сочувствует мне, все, что она может сказать, – это: «Что мне сделать, чтобы ты поверила, что препарат скоро начнет действовать? Как мне помочь тебе поверить, что скоро станет лучше?»

Никак.

Она не отвечает.

– Я хочу шоковую терапию, – говорю я. – Я много о ней читала в последнее время, и говорят, что она неплохо помогает в безнадежных случаях, немного переключает мозг. Или морфий. Я хочу что-нибудь, что поможет прямо сейчас.

В продолжение этого разговора я спокойно лежу на боку, волосы блестят,